Нил Шустерман - Нераздельные

Мысль о том, что его органы стоят миллионы, поражает Коннора до такой степени, что он молча посылает Дювану удивленный взгляд — не шутит ли тот случаем. Но Дюван невозмутимо подносит к губам пленника следующий кусочек.

— А чему ты удивляешься? Ты же мировая знаменитость, кумир масс. По правде говоря, твой аукцион принес мне вдвое больший барыш, чем я ожидал.

— Так ты меня уже распродал?

— Аукцион закончился час тому назад. Покупатели живут во всех частях света. — Дюван улыбается. — Над тобой никогда не будет заходить солнце, Коннор Ласситер. Очень немногие могут сказать о себе то же самое.

И он гладит Коннора по волосам, словно любящий отец. Юноша отворачивается, но Дювана это не останавливает.

— Я разрешил тебе меня покормить, — цедит Коннор. — Но трогать не разрешал!

— Прости, — говорит Дюван и отправляет ему в рот ложку чесночно-овощного гарнира. — Хочешь верь — хочешь не верь, но я чувствую душевную близость со своими расплетами. Знаешь, иногда я сажусь рядом, подбадриваю, когда они едут в операционную камеру. Большинство, конечно, глухи к моим утешениям. Но время от времени в их глазах, обращенных ко мне, читаются понимание и признательность. Не много найдется на свете вещей, доставляющих такое удовлетворение.

— А что с остальными, которых ты распродал сегодня? Над ними солнце будет заходить?

— У каждого расплета свой путь следования, — поясняет Дюван. — Сегодня было продано пять, и продано быстро. — Помолчав, он добавляет: — Мальчик перед тобой ушел всего лишь к трем покупателям. Они его, само собой, перепродадут; но пока я получаю свою цену, чт о они будут делать со своим товаром, меня не касается.

Коннор делает глубокий, дрожащий вдох, надеясь, что Дюван его не заметит. Тот и не замечает: больше заинтересованный в продолжении банкета, он кладет в рот Коннору очередной кусочек волокнистого белого мяса.

— Ну, как тебе омар?

— Как креветка с раздутыми амбициями, — отвечает Коннор и добавляет: — Но как бы он ни выпендривался, в конце концов, он всего лишь подонок — ползает по дну и питается падалью.

Дюван обтирает губы Коннора шелковой салфеткой.

— Что ж, даже мы, подонки — нужное звено экосистемы.

По логике, чем больше Коннор растягивает трапезу и чем дольше занимает Дювана беседой, тем дальше он отодвигает время своего расплетения. Но дело не только в этом. Собеседник и вправду пробуждает в нем любопытство. Как может человек проворачивать делишки, которые проворачивает Дюван, и при этом считать себя кем угодно, но не тем, кто он есть — пособником Сатаны?

— Насилие мне претит, — заявляет Дюван. — Я вырос в окружении насилия. Я происхожу из семьи торговцев оружием. Но когда пришел мой черед управлять семейным бизнесом, я сделал полный разворот от торговли смертью к поддержанию жизни. Мои руки чисты.

— Зато ты торгуешь чужими. Руками, ногами и всем остальным.

Дюван кивает — без сомнения, это он слышал и раньше.

— Как приятно, что ты сохраняешь чувство юмора даже в эти предпоследние минуты. — Он снова кладет еду в рот Коннора, вытирает ему губы и с маниакальной тщательностью складывает салфетку. — Я хочу, чтобы ты знал: о Рисе не стоит волноваться. О ней хорошо позаботятся.

— Хорошо позаботятся… — передразнивает Коннор. — По-твоему, я должен плясать от радости? Зная, что ты о ней заботишься?

— Случаются вещи и похуже.

На что Коннор отвечает:

— Верхние круги ада — это все равно ад.

Дюван бросает взгляд на поднос и кладет вилку.

— Поздравляю, Коннор. Ты полностью очистил свою тарелку. Твоя мама гордилась бы тобой.

Коннор закрывает глаза. «Мама… Сколько ярдов оставалось до нее, когда меня схватили? Еще немного, и я бы узнал, что она испытывает по отношению ко мне — стыд или что-то другое. А теперь я этого никогда не узнаю».

Подняв веки, он обнаруживает, что Дюван наклонился над ним и в глазах его странная тоска, словно ему на мгновение передалось все отчаяние расплетов.

— Пожалуйста, Коннор, не думай обо мне плохо.

Из клубка владеющих сейчас Коннором эмоций на поверхность вырывается самая сильная — гнев.

— Да что тебе за дело до моего мнения?! Скоро ты разорвешь меня в клочья и раздашь покупателям. Думаешь, если я прощу тебя — если хоть кто-нибудь из нас когда-нибудь простит тебя — это сделает тебя достойным прощения? Разбежался!

Дюван выпрямляется; личина отстраненной изысканности сменяется отчаянием, таким же ледяным и пустым, как воздух за бортом. Откровение длится всего лишь один миг, но Коннор успевает распознать его; и в этот момент он понимает, что у него есть кое-что, к чему этот человек стремится со всей страстью души, но чего ему никогда не обрести: уважение к самому себе.

— Давай заканчивать, — говорит Коннор, понимая, что тем самым приближает неизбежное, но если честно, ему теперь все равно. — Я устал от твоего вида. Расплети меня.

Дюван встает, и его внушительная фигура кажется не такой внушительной, а безупречная осанка — не такой безупречной. Он отводит глаза в сторону, не в силах выдержать горящий взор Коннора, и молвит:

— Как пожелаешь.

Час спустя Риса сидит перед Orgão Orgânico, опустив руки. В ее голове звучит «Реквием» Моцарта. Она цепляется за последнюю ниточку надежды, в то время как сзади на нее взирает Дюван, с комфортом развалившийся на софе. Самолет дрожит, попав в область турбуленции.

— Это происходит сейчас? — спрашивает Риса. Она отказывается смотреть на Дювана. И на ряды обвиняющих лиц перед ней. Она смотрит только на клавиши — белые и черные в мире неумолимой серости.

— Он скоро окажется в камере, если уже не там, — подтверждает Дюван. — Постарайся не думать об этом. Сыграй что-нибудь веселое.

Голос Рисы едва слышен, когда она шепчет:

— Нет.

Дюван вздыхает.

— Ну что за бессмысленное сопротивление! Ох уж эта твоя высокая мораль! Пик благородства, за который ты так цепляешься — не что иное, как зыбучий песок.

— И пусть он меня затянет.

— Он тебя не затянет. Ты ему не позволишь сделать это, и ты будешь играть. Возможно, не сегодня, но завтра или послезавтра. Потому что выживание заложено в твоей натуре. Видишь ли, Риса, выживание — это пляска между нашими потребностями и нашей совестью. Когда потребность очень велика, а музыка играет достаточно громко, мы пляшем усерднее, тем самым втаптывая нашу совесть в грязь.

Риса закрывает глаза. Этот танец ей хорошо знаком. Она танцевала его для Роберты и «Граждан за прогресс», когда согласилась выступать в защиту расплетения. Да, конечно, Рису шантажировали, и она делала это ради ребят на Кладбище, но все равно. Плясала? Плясала.

— Таков этот мир, — продолжает Дюван. — Взять хотя бы расплетение, этот грандиозный гавот общества с закрытыми глазами. Безусловно, когда-нибудь настанут времена, люди откроют глаза, посмотрят друг на друга и скажут: «Боже мой, что мы наделали?» Но не думаю, что это произойдет в ближайшем будущем. А до тех пор танец нуждается в музыке, хор должен петь. Дай ему голос, Риса. Играй для меня.