Роберт Хайнлайн - Двойная звезда

— Способны! — он наклонился ко мне и настойчиво произнес: — Мы уже обсудили все «за» и «против» и не хуже вас представляем все опасности. Но ведь у вас будет возможность врасти в этот образ. Для начала — две недели в космосе; черт возьми, хоть месяц, если потребуется! И все это время вы будете учиться — его журналы, детские дневники, записные книжки, вы просто пропитаетесь им насквозь. А мы поможем вам.

Я молчал. Он продолжал: — Послушайте, шеф, теперь вы знаете, что крупный политический деятель — это не один человек: это коллектив, сплоченный общими целями и общими убеждениями. Наша команда потеряла своего капитана, и теперь нам нужен другой капитан. Но ведь команда то вся в сборе!

Кэпек стоял на балконе. Я не заметил, когда он вернулся. Я обратился к нему: — Вы тоже так считаете?

— Да.

— Это ваш долг, — добавил Родж.

— Я бы не стал утверждать это так категорично, — медленно произнес Кэпек. — Думаю, что вы сами так решили, но я, черт возьми, не собираюсь быть вашей совестью. Я верю в свободу воли, каким бы фривольным не казалось подобное утверждение в устах медика, — он повернулся к Клифтону. — Нам лучше оставить его сейчас одного, Родж. Теперь ему все известно. Дальше решать предстоит ему самому.

Но хотя они и вышли, один я не оставался. Появился Дэк. К моему облегчению, он не стал меня называть «шеф».

— Хэлло, Дэк.

— Привет. — Он немного помолчал. Затем повернулся ко мне. — Старина, мы с вами прошли кое через что на пару. Теперь я знаю, что вы из себя представляете, и я всегда с радостью помогу вам с помощью оружия, денег или кулаков в любое время и даже не спрошу, зачем понадобилась моя помощь. Если вы решили уйти, я не скажу вам ни слова и ничего плохого о вас не подумаю. Вы сделали все, что было в ваших силах.

— Спасибо, Дэк.

— Еще одно слово, и я исчезаю. Вы должны понять только одно: если вы уйдете, значит тот грязный негодяй, который ввел ему эту дрянь, победил. Победил, несмотря ни на что.

Он вышел.

Я почувствовал, что меня раздирают самые противоречивые чувства — и дал волю жалости к самому себе. Ведь это же просто нечестно! Я имею полное право жить своей собственной жизнью. Сейчас я находился в расцвете сил, мне еще только предстояли величайшие профессиональные триумфы. Нельзя же ожидать от меня, что я добровольно соглашусь заживо похоронить себя, возможно на годы, в безвестности исполнения роли другого человека — а за это время публика забудет меня, продюсеры и агенты тоже и, скорее всего, будут уверены, что я давно мертв.

Это было бы нечестно. Это уже слишком!

В конце концов, я немного успокоился и на некоторое время перестал думать обо всем этом. В небе так же висела огромная и прекрасная Мать-Земля, как всегда неизменная и величественная. Интересно, каким же должны быть торжества по поводу выборов там? В поле зрения были и Марс, и Юпитер, и Венера. Ганимеда, конечно, видно не было, равно как и одинокой земной колонии на далеком Плутоне.

Бонфорт называл их «Мирами надежды».

Но он был мертв. Его больше не было. Они лишили его священного права на жизнь. Его не стало.

И на меня собирались возложить тяжелое бремя его возрождения, хотели с моей помощью вновь заставить его жить.

Способен ли я на такое? Смогу ли я стать таким же, как он? Чего бы хотел от меня он сам, окажись он на моем месте? Не раз во время кампании задавал я себе вопрос: а что бы сделал на моем месте Бонфорт?

Почувствовав движение позади себя, я обернулся и увидел Пенни. Я посмотрел на нее и сказал: — Это они послали вас ко мне? Наверное, они решили, что вы сможете уговорить меня?

— Нет!

Больше она ничего не сказала, да кажется, и не ждала ответа от меня. Друг на друга мы не смотрели. Молчание затягивалось. Наконец, я произнес: — Пенни, а если я попробую, поможете мне?

Она порывисто обернулась ко мне. — Да, конечно же, да, шеф! Я буду помогать вам!

— Что же, тогда я попытаюсь, — неуклюже сказал я.

Все это я написал двадцать пять лет тому назад, чтобы немного привести в порядок свои расстроенные чувства. Я честно пытался писать правду и ни в коем случае не преувеличивать своей роли в вышеописанных событиях, так как эти записи предназначались только мне одному, да еще моему врачу, доктору Кэпеку. Конечно, странно сейчас, через четверть века, перечитывать эти глуповатые и немного напыщенные строки, написанные еще совсем молодым человеком. Теперь я уже с трудом осознаю, что когда-то я и в самом деле был им. Моя жена, Пенелопа, утверждает, что помнит его даже лучше, чем я — и что никого, кроме него, она не любила. Так что время меняет нас.

Я обнаружил, что «помню» ранний период жизни Бонфорта лучше, чем свою подлинную жизнь в качестве этой более чем патетической персоны, Лоуренса Смифа, или, как он любил величать себя, — «Великого Лоренцо». Не сводит ли это меня с ума? Не доводит ли до шизофрении? Даже если и так, то это просто необходимая для моей роли толика безумия, потому что для того, чтобы дать жизнь Бонфорту, нужно подавить в себе того актера.

Безумен я или нет, но я точно знаю, что когда-то он существовал, и что я был им. Как актер он так и не добился успеха, настоящего успеха — мне даже кажется, что иногда его охватывало настоящее безумие. И последний выход вполне отвечал его характеру: у меня до сих пор хранится пожелтевшая от времени вырезка из газеты, в которой говорится, что его «нашли мертвым» в комнате одного из отелей Джерси-сити. Причина смерти — чересчур большая доза снотворного — возможно, принятая им в результате утраты последних надежд, так как его агент заявил, что несчастный не имел никаких предложений вот уже на протяжении нескольких месяцев. Лично я считаю, что им не следовало писать, что он остался без работы — не говоря уже о том, что это было самой настоящей клеветой, это было еще и как-то... не по доброму, по чистой случайности, дата заметки доказывает, что ни в Новой Батавии, ни где-либо еще он во время избирательной кампании... 15 года быть не мог.

Наверное, мне лучше сжечь его.

Хотя сейчас в живых уже не осталось никого из тех, кто знал правду — только Дэк и Пенелопа — да еще люди, которые уничтожили плоть Бонфорта.

С тех пор я трижды становился Верховным Министром, и нынешний срок, скорее всего, последний для меня. Первый раз меня свалили после того, как мы все-таки протащили неземлян — Венерианцев, Марсиан и обитателей Внешнего Юпитера — в Великую Ассамблею. Но внеземляне входят в нее и до сих пор, а я вновь был избран. Люди не могут переварить сразу много реформ, время от времени им нужен отдых. Но реформы-то остаются! На самом деле люди не любят реформ, не любят никаких изменений — да и ксенофобия имеет очень глубокие корни. Но мы усовершенствуемся, иначе и быть не может — если хотим выйти к звездам.