Андрей Столяров - Монахи под Луной

– Подождите, Корецкий… – опять сказал я. – Не могу… Задыхаюсь… Мы все время куда-то торопимся… Почему вы решили, что акт принесет нам спасение?.. Мне не нравится, что начинается со стрельбы… Самовластье, террор… Мы берем на себя слишком большую ответственность… Если рухнет, то – все окажутся под обломками…

Корецкий махнул рукой.

– Подумаешь, – сказал он. – Тоже мне, нашли кого защищать. Поколение страха. На что мы годимся? Чем меньше от нас останется, тем лучше.

Он стремительно улыбнулся, осветившись зубами.

– Умирать было больно?.. – после паузы спросил я. – Больно лишь воскресать… – сказал Корецкий. – Почему? – спросил я. – Потому что возвращается память… – сказал Корецкий. – Это – как?.. – спросил я. – Помнишь все, но исправить не в силах… – А вы сами когда-нибудь убивали?.. – спросил я. – Нет, но хочется, – ответил Корецкий.

Он проваливался в землю по щиколотку. Искривившись. Или мне показалось? Мы протиснулись в какую-то узкую щель и перебежали двор, заваленный ветхим мусором. А потом протиснулись в другую узкую щель и перебежали еще один двор, такой же захламленный. Хрустело стекло, шуршали выброшенные газеты. А на выходе из двора громоздились разбитые ящики. Целые горы. Вероятно, тара. Здесь, по-видимому, были подсобки магазина. И Корецкий заставил меня обрушить все эти ящики, когда мы прошли. – Это на всякий случай, – сказал он. – Мало ли кто за нами следит. – Он и в самом деле искривился. Синий рот его уползал куда-то в бок. А глаза разошлись, как изюмины в тесте. Он тащил меня через затертые переулки. Сквозь парадные и сквозь тупички. Я и не подозревал, что в городе есть такие замысловатые дворики. Как колодцы. Как камеры. Свет почти не проникал сюда. Были – ветошь, бумага, картофельные очистки. Мы ежесекундно сворачивали. Осыпалась труха. А из одного переулка сказали: – Лезешь не в свое дело. Дождешься, дядя!.. – Вероятно, там отсиживался Младенец. Или, может быть, Железная Дева. Я услышал, как в пандусе быстро хихикнули. – Не задерживайтесь! – ругался Корецкий. Он все время нырял под какие-то косяки. Промелькнул коридор, зев холодной котельной, щит фанеры загораживал ход наружу. Я ударил в него кулаком. Мы пролезли. Открылся еще один пыльный маленький дворик. Очень маленький и очень пыльный, аккуратно покрытый асфальтом. Совершенно квадратный, метеный, глухой. Кажется, ни одно окно не выходило в него. Лишь – четыре стены. И меж них – какие-то странные статуи.

Только это были не статуи. Это были люди – в чудовищных невероятных позах. Я узнал Саламасова – огрузневшего, с налитыми от пьянства глазами. А немного позади него приткнулся Батюта, тоже – рыхлый, лоснящийся с перепоя. И наличествовал Нуприенок – сияя мундиром, и колода Дурбабиной – в цветастом малиновом платье. И Карась, и растерянный Циркуль, и Суховей, – и еще, и еще кто-то. В общем, вся камарилья. Даже Фаина была среди них – почему-то в синем рабочем халате. Было их человек пятнадцать. Или несколько больше. Все они преклоняли колена, беззвучно окаменев и сложив впереди себя умоляющие ладони. А посередине стены, как икона в богатой оправе, угрожая и милуя, сверкая сусальным багетом, выделялся портрет товарища Прежнего. И все глаза были устремлены на него. И к нему были протянуты скорбные руки. Мне казалось, что я слышу нестройное пение голосов: – О, великий и мудрый товарищ Прежний! Много лет мы верой и правдой служили тебе. Мы подняли тебя к вершине, и ты осенил нас своей благодатью. Мы всецело поддерживали тебя, и ты отвечал нам своей поддержкой. Мы, как в битве, смыкались вокруг тебя, и ты видел, что мы – твои верные слуги. Ты хотел прижизненной славы, и мы начертали имя твое на знаменах. Ты хотел исторических дел, и мы подвигли страну на свершения и победы. Ты хотел всенародной любви, и мы распахнули сердца человеческие пред тобою. Мы – твой нынешний пьедестал , мы – твоя земная опора. Мы любили тебя, и, наверное, ты любил нас. Не оставь же нас в трудный день, когда пошатнулись устои. Когда треснул фундамент, и когда заколебался весь мир. Ибо оставляя нас, ты оставляешь и – самого себя…

Все это напоминало монастырь. Камень. Пение. Прозрачные сумерки. Небо в зените уже потемнело, и краснеющая луна появилась над двориком. Духота, однако, усиливалась. Автомат жег мне руки. Вот же они, подумал я. Вот они – грязные, разнузданные монахи. Серость серости. Элита элит. Просочившиеся когда-то к власти и утвердившиеся навсегда. Приспособившие к себе идею и превратившие ее в начетнический талмуд. Те, кого ты так ненавидишь. Жестокие, необразованные. Вечно ищущие и вынюхивающие. Подозрительные до мозга костей. Разглагольствующие о правде, – нагло лгущие на каждом шагу. Как святые, взыскующие мораль, – полные самого гнусного лицемерия. Проповедующие аскетизм, – утопающие в разврате и привилегиях. Воспевающие свободу, – удушившие запретами все и вся. Полузнайки. Жрецы. Шаманы. Всю твою сознательную жизнь они командовали тобой. Шелестели сутаны. Пламенел партийный билет. Некуда было укрыться от внимательных жутких глаз. Они говорили тебе: делай – так. И ты делал – именно так. Они говорили тебе : делай – этак. И ты делал – именно этак. Ты плевался, но делал. Впрочем, ты не очень плевался. Ты же знал, что иначе нельзя. Потому что в основе всего, что ты делал, неизменно покоился – страх. Потому что для них ты всегда был – ползучее насекомое. И ты знал, что они в любую секунду могут уничтожить тебя…

Я, наверное, сильно дрожал. Колотилась внутри железная судорога. Хоровод бледных статуй смотрел на автомат. Дуло прыгало и не держало прицела. Я боялся, что случайно нажму на курок.

Снегопад птичьих перьев ложился во двор.

– Что вы думаете?.. Стреляйте!.. – стонал мне в ухо Корецкий.

От него разило землей. Торжествующая безумная улыбка пропала, померкли голубые зубы. Свет ушел из сияющих радостных глаз. Лицо его постепенно разваливалось – как мокрый хлеб. Деформировался затылок, трещины перекроили лоб. Губы вздулись толстыми безобразными комками.

Он пришлепывал ими от нетерпения.

– Ну так что ж вы, журналист?.. Стреляйте!.. Стреляйте!..

Но я понял уже, что стрелять не буду. Пальцы мои разжались, и оружие ударилось об асфальт.

Обозленный Корецкий быстро нагнулся.

– Черт бы взял этих паршивых интеллигентов!.. – сказал он. – Чистоплюи, брезгливцы!.. Не хотите мараться в грязи!.. Болтуны, импотенты!.. Кто-то должен за вас разгребать эту помойную яму!..

Он хрипел и пытался поднять автомат. Рубашка его на глазах превращалась в лохмотья. Из трещин в черепе, будто каша, выкрашивался серый мозг. И ломалась на шее землистая твердая кожа. Но все усилия были напрасны. Руки скрючивались, проходили сквозь металл. Как сквозь газ, не встречая сопротивления. Только пух на прикладе слегка шевелился.