Андрей Столяров - Монахи под Луной

– Мы, товарищи, живем в великое время… Наш район перевыполнил план по заготовке кормов!.. Репа, брюква, картофель, товарищи!.. Пятилетка, таким образом, завершена!.. Три секунды назад! Поздравляю, товарищи, с трудовой победой!.. Яровые, озимые! А также горох!.. Это – новое достижение нашего общества!.. – Он величественно пошатнулся и опрокинул стакан. Череп его был абсолютно квадратный. И квадратное серое тулово – как постамент. Дико взвизгнув, остановился проигрыватель. – Пять – в четыре!.. – немедленно выкрикнул кто-то. И десятки ликующих голосов подхватили: Ур-ра-а!!! – даже воздух заколебался кипящими аплодисментами. – Свеклы собрано на половину процента сверх плана, – сказал Саламасов. – Ур-ра-а!!!.. – Кукурузы – на одну двадцатую больше!.. – Да здравствует!!!.. – Гречи, проса и вермишели, товарищи, – на четыре десятитысячных!.. По сравнению с тринадцатым годом, товарищи!..

Саламасов открыл небольшую коробочку, пододвинутую к нему, и привычным заученным жестом посадил на пиджак ярко-красный прямоугольник медали.

Сплав труда и позора качнулся пятиконечием. Бронза тускло блеснула.

– Слава партии!.. Слава товарищу Прежнему!..

Будто ливень, загрохотало вокруг меня:

– Экономика должна быть экономной!.. Больше, лучше, с меньшими затратами!.. Пьянству – бой!.. Пятилетке качества – нашу гарантию!.. Претворим исторические решения!.. Жить, учиться, работать – по-ленински!.. Наша цель – коммунизм!.. Ни одного отстающего рядом!..

Я заметил, что у многих на пиджаках появились правительственные награды. Ордена, и медали, и просто – бесхитростные значки. Например – «ГТО». Например – «Клуб служебного собаководства». Суховей нацепил себе ромбик – «Почетный чекист», а Дурбабина щеголяла отличием – «Мать-героиня». У меня рядом с лацканом тоже появилась медаль. Что-то там с кузнецом, замахнувшимся над наковальней. Вероятно – «За трудовой героизм». Я, наверное, большего не заслуживал.

Циркуль-Клазов, заботливо прицепил ее, просиял дымкой стекол и сказал со значением:

– Выше знамя коммунистических идеалов!..

– Партия и народ едины!.. – откликнулся я.

Ничего другого, по-видимому, не оставалось.

Заиграли Гимн, и протяжный могучий распев, будто клеем, заполнил все помещение. Обомлевшая камарилья застыла. Воздух точно остекленел. Лишь всклокоченный, полупомешанный Идельман, ни на что не обращая внимания, тупо ползал меж окаменелых фигур, собирая по полу разбросанные страницы. Тощий зад его оттопыривался, а на синих трусах отпечаталась чья-то подошва.

Эта нитка сценария была близка к завершению.

Я подумал, что все не так уж бессмысленно. Отвратительно, мерзко и вызывает загробную тошноту. Но ни в коем случае не бессмысленно. Скрытый смысл здесь все-таки есть. Эти люди знают, что делают. Разумеется, знают. И в этом их сила. Я видел, что Красные Волосы, просунувшиеся сюда, постепенно ссыхаются и обвисают мочалками, а живые трепещущие отростки их, как ошпаренные, утягиваются обратно. Трещины за ними смыкаются, и зарастают стены. И я знал, что это происходит не только здесь. Каким-то внутренним зрением я видел, как звуки гимна перетекают на площадь, – и ласкают булыжник и волнами расходятся по мостовой. И я видел, как обожженные ими, недовольно, с шипением отскакивают лохматые демоны – как они озлобленно воют и пританцовывают. И я видел, как лопаются коричневые огурцы и как снулые пауки, будто ягоды, вываливаются из крапивы.

Жить еще было можно.

Жить было можно. Я, по-моему, даже не заметил, как наступила тишина. Просто щелкнул ограничитель, и пластинка с шипением остановилась. – Амба! – выдохнул кто-то из близнецов. Почему-то вдруг все оборотились ко мне. И смотрели искательно, завороженно, как недавно смотрели на Гулливера. Только я ведь не Гулливер. Не Спаситель. Я догадывался, чего от меня хотят. Громкий шелест раздавался из коридора. Шелест, скрип и какое-то болезненное кряхтение. И шаги, и дыхание – в хрипе астмы. И когда я услышал это дыхание, то я невольно попятился. Потому что я понял, что наступает финал. Я попятился, но меня уверенно придержали сзади и толкнули, и Фаина сказала – пахнув разогретым вином:

– Не волнуйся, все будет в порядке. Только не давай ему прикоснуться к себе. Не давай прикоснуться, и тогда все будет в порядке…

Жар смятения исходил от нее. И глаза, расширяясь, лихорадочно заблестели. Я хотел ей ответить, но не успел. Дверь открылась, и в нее просунулись какие-то прутья. Это были обыкновенные прутья – тополиные, жесткие, отрезанные на концах, чуть ребристые, серые, с запеченными почками у суставов, – но они изгибались, как будто живые, и надсадно скреблись, и сцарапывали лакированную дверную поверхность. И за судорожностью их движений угадывалось нечто объемное. Деревянный, покрытый корой человек, переламываясь, втискивался в кабинет. Руки его были раскинуты, как два обрубка, и он жутко скрипел, поворачивая их в междоузлиях, а с плетеных кореньев, напоминающих ноги, осыпалась слоистая безжизненная земля. Было видно, что идти ему чрезвычайно трудно, но он все-таки втискивался и втискивался, выталкивая сучья вперед.

– Не гляди на него, – шепнула Фаина. – Не гляди. Ты ни в чем не виноват перед ним…

Снова грянула веселая бурная музыка, и Художник, подняв до подбородка фужер, очень сухо и очень брезгливо провозгласил:

– Вдохновителю и организатору всех наших побед!..

– Слава партии!.. – вторично выкрикнул кто-то. И компания истерических голосов подхватила:

– Урррра-а!!!..

Хлопнул залп, и закипело шампанское. Отовсюду полился малиновый звон хрусталя. Кто-то сунул мне в руки бокал с гравированной вязью. Цепь гербов, будто изморозь, опоясывала его. И такой же бокал деликатно поставили перед Апкишем, – прямо в лужу, натекшую из простреленной головы.

Вероятно, финал действительно приближался. Деревянный человек, словно пьяница, покачался в дверях и пошел через комнату – хватаясь за воздух, крайне медленно переставляя свои корневища. Он шатался, кренился, и ноги его разъезжались. И при каждом движении вытекал удручающий скрип. И, как жидкий янтарь, застывали на теле потеки. Это был, конечно, редактор. Я не мог его не узнать. Потому что кора на верхушке понемногу отваливалась, и в наплыве меж двух инвалидных стволов, в смоляной черноте и растресканности уродства проступало отечное измученное лицо. Я боялся, что наступает момент расплаты. Но редактор, по-видимому, совсем забыл обо мне. Он прошел сквозь танцующих, и они расступились – н е замечая , и протиснулся в угол, где была притворенная низкая дверь, и открыл эту дверь, и царапнул корнями порожек, и вздохнул, и со стоном умялся в квадратный проем. Пара веток упала – спокойно и безболезненно. Точно бинт, отслоилась шершавая лента коры. А потом дверь захлопнулась, ударив пружиной, – разможженный зеленый листочек упал на паркет.