Ольга Чигиринская - Операция «Остров Крым»

Здесь он был самым младшим. Тридцатилетний полковник, командир дивизии – не такая уж сенсация для Вооруженных сил Юга России, знававших тридцатилетних генералов. Но отношение чувствовалось. Иногда проскальзывали «а-этот-что-здесь делает?» взгляды. Не обращать внимания. Слушать. Запоминать. Думать.

– Итак, господа, в воздухе мы инициативу теряем. За каждый боевой вылет красные сбивают в среднем по четыре самолета, что недопустимо. Мы можем прекратить гробить технику и людей, господин командующий?

– Пожалуй, теперь – да… – кивнул Адамс. – Переводите с завтрашнего утра дежурные самолеты в боевое патрулирование воздушного пространства Крыма. Снижайте активность с каждым вылетом. Начинаем операцию «Потемкин». Господин Воронов?

– Американцы подтверждают: советы готовят вторжение через Тамань. На переброску людей и транспортных средств у них уйдет не менее четырех суток, заложимся на экстренность – трое суток. Ориентировочно дата высадки – шестое, плюс день-два. Выбор места высадки обусловлен кратчайшим маршрутом и нехваткой транспортных средств. Отвлекающий десант готовится из Одессы на Тарханкут, предположительно – силами одного полка морской пехоты.

– Яки. Господин премьер порадовал еще одним известием: сегодня ночью начнет работать «воздушный мост». Только что американцы подтвердили, что готовы поставить нам купленные в прошлом году самолеты именно на тех условиях, о которых говорилось в соглашении… Сегодня ждем 10 «F-15» и 10 «корсаров». Господин Скоблин, вы именно об этом хотели спросить?

Летчик жестом дал понять: вопрос снимается.

– Я надеюсь, – сказал времпремьер, – что эти самолеты усилят противовоздушную оборону Острова…

– Нет, сэр, – покачал головой Адамс. – Эти самолеты, как и те, что прибудут по «воздушному мосту» в следующие четыре дня, станут самолетами резерва. Козырными тузами в рукаве. Мы выложим их на стол в самую последнюю минуту.

– Это когда? – резко спросил премьер.

– По нашим оценкам – девятого числа.

– А к какому числу красные разделаются с теми самолетами, что есть у нас?

– Бóльшую часть своей авиации мы просто спрячем… Пятого.

Премьер вытер лоб.

– Вы сошли с ума, господа. Вы способны понять, что, пока вы будете играть в войну, будут погибать люди?

– Нам это известно… – сказал Кронин. – Первыми, кто погиб, были военные, так что нам это известно лучше, чем кому-либо еще…

Война – это путь обмана. Так сказано у Сунь-цзы. Ничего не изменилось за две с половиной тысячи лет: если ты силен – притворись, что ты слаб. Если ты слаб, притворись, что ты силен. Увы, прошли те времена, когда для такого обмана довольно было развести в лагере по пять костров на каждого солдата.

Сначала мы вылетали по два раза в день – патрулировать берег и ловить пилотов. Потом раз в день. Качу бомбили и обстреливали ракетами, но с высоты больше двадцати километров трудно уложить бомбу туда, куда ты целишься, – и бомбы падали на город. Тонны покрышек сожгли ради дымовой завесы и дезинформации, но были и настоящие пожары, и каждый день гибли люди – военные и гражданские.

Самым тяжелым ударом стала высадка красных под Керчью. Дроздовцы отступали, минимизируя потери, и в конце концов красные уперлись в Парпачский оборонительный рубеж, но минимизировать не значит свести в ноль, а жителям Керчи и ближних городков пришлось либо покинуть свои дома на произвол судьбы, либо оставаться на милость красных.

Нам было легче. Мы знали, что каждый день приближает ответный удар. Между вылетами мы изучали место будущей битвы. Когда настал час сделать вид, что мы совсем прижаты к земле, мы погрузились в это изучение на целые сутки.

Я не звонила Арту, а он не звонил мне. Я знала, что с ним все в порядке, потому что мама Рут каждый вечер видела его на брифингах живым и все более здоровым. Он знал, что со мной все в порядке, когда не видел моего имени в списках убитых, раненых и пропавших без вести. Остальное не было смысла говорить по телефону.

Честно говоря, я не очень соотносила эту стремительно обрастающую нимбом легенду и человека, с которым проводила ночи на протяжении двух лет. И я не знала, что он скажет при встрече – после такого-то расставания, – и будет ли встреча.

В ночь на восьмое мая нам опять показали «Касабланку». Когда я вернулась из клуба в свой коттедж – то есть, не в свой, а тот, что мы делили с Рахилью, мой разрушила ракета, – когда я вошла в свою комнату, я услышала чье-то сонное дыхание.

С колотящимся сердцем достала из кармана зажигалку, чиркнула колесиком…

– Извини, – сказал Арт, закрываясь от внезапного света ладонью. – Я продолбал твое кольцо.

Он целовал ее – так крепко, что разбитые недавно губы, уже почти зажившие, напомнили об этом «почти». Потом он ушел ниже, медленно, пробираясь ощупью, с закрытыми глазами.

Он не то чтобы торопился – но чувствовал, что не в силах привычно удерживать в узде и направлять свое желание. Слишком острыми и новыми были ощущения. Он был поглощен ими полностью, ушел с головой. Теплая бархатистая кожа не присутствовала постоянно – она каждый раз материализовалась заново под его ладонями и губами, и каждое новое прикосновение было почти невыносимо прекрасным. Этот ландшафт изменялся, как барханы под ветром. Пески оживали и расступались, открывая путь в оазис. И он шел, и буря звенела за его спиной…

В нем были живы сейчас только два-три квадратных вершка кожи: ладони, губы да еще кое-что. Но этой жизни там было столько, что хватило бы еще на несколько человек. Осязание обострилось до предела, сквозь упоение прикосновений постоянно пробивалась боль, но он держал эту ведьму на пороге, даже не особенно злясь на ее появление – в конце концов, когда караван идет, собакам положено лаять.

И, почувствовав теплый трепет ответа, он понял, что дальше удерживать контроль над ситуацией не сможет. Совлек последний покров и приник, вбирая тепло всеми порами…

Она подалась вперед, скользнула бедрами по его бокам… Каким-то волшебством его рубашка была уже расстегнута и сползала с плеч, сковывая движения рук. Зубами пуговицу с рукава: долой ее!

Он протянул руки, замкнул объятия. М-м-м! Ничего, собака лает, караван идет… Ее ладонь скользнула между, проложила путь… Он был так восхитительно, так отчаянно жив, что не замечал ничего. Пьяный, как монах после Великого поста – с одной чарки, жил от секунды к секунде, подбирая один золотой орешек за другим, врываясь и выскальзывая, не задумываясь о той, что вышла в путь вместе с ним. Она теперь существовала отдельно, она просто не могла ощутить жизнь так, как мог сейчас он. Ей требовалось больше, он это где-то понимал, но понимание осталось далеко позади. Он уже не мог остановиться, он не контролировал ничего, повлиять на происходящее мог не больше, чем младенец – на процесс своего рождения. Он скользил вниз, к ослепительному холоду и свету, к последнему приступу удушья и первому вдоху, к обретению жизни и принятию смерти.