Кристофер Прист - Опрокинутый мир

Неделю назад состоялась демонстрация в Бразилии, но было ранено всего несколько человек и ни один не погиб.

Я обратился к Центральной Америке и точно так же покопался в сведениях по разным ее республикам. Северную Америку и Европу я пропустил, потому что весть о гибели двух тысяч человек в любой стране этих континентов вряд ли могла не дойти хотя бы до одного сотрудника обсерватории.

Наконец мне удалось обнаружить то, что я искал, в Африке под входным ключом «Танзания». Девятьсот человек было избито запаниковавшей полицией, когда голодный марш перерос в бунт. Я смотрел на транзор-сообщение беспристрастно, видя в событии лишь статистику: еще один входной ключ в мой архив распространения. Прежде чем убрать архивные папки, я сделал пометку КА27. Сравнительно невысокий коэффициент.

В реестре распространения слухов я записал: «Торенсен / Боливия… читай Танзания? Ждать подтверждения.

Затем поставил дату и инициалы.

Я повернул ключ в замке и открыл дверь кабинета; за ней стояла моя жена Клэр. Она плакала.

У меня проблема, с которой приходится жить: в определенном отношении я в обсерватории сам по себе. Однако необходимо объяснить суть дела.

Если существует группа людей, которые в основном одинаковы, или даже группа индивидов, образующих чем-то связанную и достаточно хорошо распознаваемую ячейку общества, то в ней есть место для товарищеских отношений. Если же, с другой стороны, между индивидами нет никакой формы общения, то возникает общественная конструкция совершенно иного рода. Я затрудняюсь дать ей название, но это во всяком случае не общественная ячейка. Нечто подобное происходит в больших городах: миллионы людей сосуществуют на нескольких сотнях квадратных километров земли и все же, не считая очевидных исключений, истинно унитарную конструкцию их сообщество не представляет. Два человека могут жить за соседними дверями и не знать имен друг друга. Люди, живущие в здании, похожем на муравейник, могут умереть в одиночестве.

Но есть другой вид одиночества индивида в составе группы. Тот, в котором нахожусь я. Это одиночество определяется здравомыслием. Или интеллектом. Или осведомленностью.

На языке холодных фактов это звучит так: я, здравомыслящий человек, нахожусь в обществе умалишенных.

Но одна важная особенность ситуации заключается в том, что индивидуально каждый в обсерватории в здравом уме точно так же, как я. Однако в коллективе — все они ненормальные.

На то есть причина, ею, кстати сказать, и объясняется мое присутствие в обсерватории.

Я наблюдаю за персоналом, веду записи о его поведении и передаю информацию на Землю. Работа не из приятных, как не трудно представить.

Один из членов персонала — моя жена, за которой я тоже должен наблюдать, собирать шпионские сведения и вести, так сказать, историю болезни.

Мы с Клэр больше не ладим. Между нами не бывает бурных сцен; мы достигли определенной стадии враждебности и на том остановились. Я не хочу распространяться о малоприятных стычках между нами. Стены кают жилого блока очень тонкие, поэтому любому озлоблению приходится давать выход почти в полном молчании. Такими нас сделала обсерватория; мы продукт внешних обстоятельств. До обсерватории мы жили в согласии; возможно, возвратившись домой, мы снова помиримся. Но в данный момент — что есть, то есть.

Сказано достаточно.

Но Клэр плакала… и пришла ко мне.

Я пропустил ее в кабинет.

— Дэн, — сказала она, — история с этими детьми ужасна.

Это все расставило по местам. Когда Клэр входила, я еще не знал, пришла в мой кабинет жена или сотрудница обсерватории. На этот раз она была сотрудницей.

— Знаю, знаю, — ответил я, насколько мог успокаивающим тоном, — но будет сделано все возможное.

— Я чувствую себя здесь такой беспомощной. Если бы я могла что-то предпринять.

— Что говорят другие об этой новости?

Она пожала плечами:

— Мне сказала Мелинда. Кажется, она была очень расстроена. Но не…

— Не так сильно, как ты? Но ведь она не так уж много занималась детьми. — Я догадывался, что когда история с детьми беженцев дойдет до моей жены, она очень расстроится. До отправки со мной в обсерваторию Клэр служила в системе благотворительной опеки детей. Теперь в ее обязанности входило изучение внешнего облика детей гуманоидов.

— Надеюсь, там проявят должную ответственность, — сказала она.

— Ты слышала новые подробности? — закинул я удочку.

— Нет. Но Мелинда сказала, что Джексон, доктор, с которым она работает, говорил, будто власти Новой Зеландии обратились в Организацию Объединенных Наций.

Я кивнул. Днем раньше я слышал об этом от Клиффорда Мэйкина, арахнолога. Сегодня я ожидал половодья дальнейших подробностей.

Я спросил:

— Ты слышала о пожаре в Нью-Йорке?

— Нет?

Я рассказал ей, по существу в тех же деталях, что слышал в изложении Торенсена.

Когда я закончил, она некоторое время молча постояла, склонив голову, словно разглядывала носки своих туфель.

— Хотелось бы вернуться домой, — вымолвила она наконец. Теперь в кабинете была моя жена.

— Мне тоже, — поддакнул я. — Как только закончим…

Она оборвала меня взглядом. Мы оба знали, что прогресс в работе не имеет никакого отношения к продолжительности нашего пребывания в обсерватории. Во всяком случае я-то совершенно ничего не делал для ускорения работы. Один я из всего штата обсерватории не вносил в нее ни грана.

— Забудь об этом, Дэн, — сказала она. — Теперь ни у кого из нас дома ничего хорошего не будет.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Если ты сам не понимаешь, то и я не стану говорить.

Скрытый намек на наши разваливавшиеся отношения. В который уже раз я задавал себе вопрос, восстановится ли то, что было прежде, даже если сойдется трещина во взаимоотношениях, вызванная жизнью в обсерватории.

— Ладно, — сказал я, — оставим это.

— Как бы там ни было, все, о чем приходится здесь слышать, отбивает охоту возвращаться.

— Вообще никогда?

— Не знаю. Я слышала… Я слышала, что на Земле творятся дела похуже, чем нам сообщают.

Я заметил, что выхожу за рамки роли мужа, снова становясь наблюдателем.

— Что ты имеешь в виду? Какую-то форму цензуры?

Она согласно кивнула:

— Только я не понимаю, какой вред могла бы причинить нам правда о том, что действительно происходит.

— Ну, это, пожалуй, лучший аргумент против любой цензуры.

Она снова согласно кивнула.

На столе лежала небольшая стопка невостребованных ежедневных депеш. Я давал ей подрастать несколько дней, а потом разносил листочки сам. Я не слишком помешан на идее доставки «на дом». Некоторые члены персонала в любом случае относятся к этим листочкам с пренебрежением, а если до них дойдет, что я все равно буду вручать их, то и вовсе перестанут брать.