Елена Кочергина - Князьки мира сего

Но потом перед ним вставало лицо Алексея Голубинникова, человека Божия. Не мёртвое, живое, полное жизни и даже слегка улыбающееся. Пётр переставал терзаться и начинал что-то объяснять этому парню — говорил, что убил его не нарочно, что исполнял приказ начальства, что сделает всё, что сможет, чтобы утешить его вдову. Потом вспоминал, что Алексей — сатанист, и лицо исчезало, а тусклая лампочка на потолке камеры начинала мигать, и в душу вползала тьма.

Однажды Петру приснился другой сон. Он был старым известным художником, жил в замке. Он сидел на постели и плакал. Все его старые красивые работы куда-то увезли, а на холстах, во множестве разбросанных по полу, были только какие-то жалкие закорючки. Почему Бог лишил его главного достоинства художника — твёрдой нетрясущейся руки? А ведь художник в Бога верил. По-своему, конечно.

Пётр то отождествлял себя с художником и смотрел на залу его глазами, то видел старого гения со стороны и тогда понимал, как мало у них общего. Художник глубоко проник в Тайну Мира, а Иваненко был дилетантом, философом-недоучкой. Художник постиг основы мистического взаимодействия формы и духа, а Иваненко бросался от одной теории к другой и не мог ни на чём остановиться. Художник дерзал писать картины на евангельскую тему, а Иваненко прочитал Евангелие всего два раза: один — по наущению Мыслетворцева, а второй — когда жизнь взяла за жабры.

И вот он встаёт с постели и начинает ползать по полу, собирая холсты и складывая их рядом с кроватью. Вдруг ему кажется, что со стены на него кто-то смотрит. Так и есть — на стене появилась его старая картина с изображением распятия. Но если раньше лицо распятого было вывернуто в сторону, то теперь оно смотрело прямо на него. И это было не лицо Христа, а лицо чудовища: зелёные глазные яблоки на улиточных рогах, маленький вёрткий хобот и длинный змеиный язык — всё шевелится. Художник ещё быстрее начинает собирать холсты дрожащими руками.

Затем поворачивается к стене — там уже другая ожившая его картина. Страшная толстая «богоматерь» на его глазах роняет опухшего младенца и показывает художнику испанский кулак. Гений с максимальной скоростью, на которую способно его паркинсоническое тело, начинает собирать холсты. Спички, спички, где же коробок со спичками?

Поджечь кучу холстов удаётся только с одиннадцатой спички, но всё же удаётся. Гений забирается на кровать. Холсты не вспыхивают, а тлеют, но химическая реакция всё-таки потихоньку подбирается к простыне. Тут некстати появляется сиделка, унюхавшая дым.

Художник кидает в неё стаканом, затем какой-то книгой, затем кистью — женщина ловко увёртывается: привыкла. Сначала она пытается затушить холсты, потом берёт гения подмышки и тащит к двери. Художник изворачивается и изо всех старческих сил цапает её за предплечье.

Ощутив во рту вкус крови, Иваненко пытается проснуться, но не тут-то было. Сиделка всё тащит его к двери, удушливый дым от горящих холстов лезет в нос, он кашляет, но продолжает кусаться, а на стене продолжается выставка его оживших картин. Вот идёт тайная вечеря, и лохматые апостолы беззвучно матерят своего живописца. Вот — вселенский собор, где на переднем плане летает какая-то развратная женщина. Из её нечеловеческих глаз выстреливают молнии в сторону больного художника. А вот пошла фрейдистско-фаллическая тема, и становится совсем худо. А сиделка всё тащит и тащит его дряблое тело к двери…

Накануне того дня, когда в жизни Иваненко произошли критические изменения, он успел ещё побывать во сне Артюром Рембо.

Это было незабываемое впечатление. Он вместе со своим старшим коллегой и любовником Полем Верленом ехал на поезде в Брюссель. Верлен обманул и бросил на пограничной станции свою жену и тёщу, чем был очень доволен: веселился, шутил, строил рожи и поставил Артюру пару синяков своей тростью. Потом Поль хорошенько хлебнул абсента, и его потянуло на философский разговор.

— Друг мой нежный! — говорил старший поэт. — Поэзия должна взывать не к человечеству, а ко Творцу!

— Творец оставил этот мир! — кричал его молодой собрат. — Он позорно бежал от людей в свой золочёный чертог и упивается там своей праведностью и непогрешимостью! Он весь прогнил, от него воняет, как от выгребной ямы! Нет, к такому Богу я взывать не намерен! Пусть ему поют гимны тупицы и ханжи! Для меня бог — тот, кто посмел бросить вызов гнусному владычеству вашего кроткого Боженьки! Кто посмел страдать, бунтовать и жить! Кто вкусил свободу и любовь!

— Дорогой мой! О какой свободе ты говоришь? О какой любви? О свободе не мыться или о любви к вину? — И Поль плеснул себе в стакан ещё немного изумрудной жидкости.

— Как жаль мне видеть всех вас, — не обращая внимания на его слова, взывал Рембо, — привязанных верёвками своей глупости ко кресту! Чем этот нагорный плакальщик обольстил вас? Тем, что обещал простить ваши грехи и взять к себе на небо? Болваны! Вы не нужны Ему там, как не нужны здесь!

— Крест даёт нам крылья, мой маленький глупец, воспарить над этой призрачной реальностью, над пустыми страстишками, над своей убогостью, в конце концов. Свобода же для меня одна — свобода умереть у ног моего милого Бога, а там пусть я попаду в ад, который заслужил!

— Как я устал от твоей деланной религиозности, Поль! — Артюр брезгливо поморщился. — Не надоело строить из себя святошу? Ты мятежник, такой же, как и я, признай это наконец!

— Ну уж дудки! — тряхнул головой Верлен. — Я величайший грешник, и я это признаю, но я не бунтарь! Я мразь, я слизь, я плесень, но я Божий сын! Мне не хватает воли скинуть с себя ярмо греха, я вновь и вновь, как пёс, возвращаюсь на свою блевотину, но я предпочту любую пытку отречению от Христа! Моя никчёмная жизнь принадлежит Ему одному!

— Это слова раба, Поль! Но ты же поэт, Поль, ты же должен любить свободу! Давай вместе умчимся на пьяном корабле свободы к запретным землям желаний!

— Какой ты ещё мальчишка, малыш Артюр! Ты пытаешься убежать от Бога, как много раз убегал от матери. Ну и что дала тебе твоя свобода? Нужду, голод и израненные в кровь ноги! Кроме Бога мы никому не нужны, даже себе самим! Твоя свобода — жрать рожки со свиньями! Именно этим мы с тобой сейчас и занимаемся. Возвращайся-ка, друг мой, домой, пока ещё не поздно, Отец уж, поди, заждался тебя!

— Никогда! — вскричал Иваненко-Рембо. — Я предпочту краткий миг свободы, проведённый в калу и блевотине, вечному сытому рабству!

Поезд всё ехал и ехал куда-то вдаль, а два поэта, связанные такими тесными физическими узами, продолжали что-то восклицать и доказывать, причём каждый доказывал нечто самому себе, не замечая собеседника…