Александра Седых - Башня континуума

Крючковатыми пальцами Чамберс сдернул с магического шара бархотку. Тусклая и непроницаемая поверхность хрустальной магической сферы постепенно начала светиться, будто разогреваясь изнутри, и вот, в зыбкой глубине Виктория увидела…

Фонтаны.

Да, фонтаны, пурпур, и хаос, и пылающие, разоренные города, тлен и смерть, и виселицы, кипящие океаны ненависти, бурлящие моря крови, и виселицы, виселицы, виселицы…

А на виселицах болтались они.

Насильники. Растлители малолетних. Убийцы. Казнокрады. Наркодельцы. Наркоманы. Пьяницы. Шлюхи. Сутенеры. Писаки из бульварных газетенок. Врачи подпольных абортариев. Владельцы игорных домов. Сепаратисты. Террористы. Коррупционеры. Аристократы. Бюрократы. Банкиры. Писатели. Поэты. Художники. Актеры. Абсентеисты. Анархисты. Монархисты. Слишком богатые. Слишком бедные — тоже. Слева — левые. Справа — правые. Посередине — центристы. А также гуманисты всех расцветок и мастей, что вечно путаются под ногами у порядочных людей и мешают наводить порядок, а потом ноют по поводу растущей безработицы, перенаселения и экономического спада. Бродяги — у порядочных людей должно быть собственное жилье. Ленивые бездельники — порядочный человек должен работать в поте лица, я считаю, и…

Вся эта грязь.

Выжечь заразу огнем и мечом, пригвоздить к кресту, распять… а, когда он поизведет эту нечисть, он умоет руки от крови, и…

О, да. Вот тогда он ляжет на диван и будет отдыхать от своей невыносимо тяжкой, утомительной работы.

— Что это? — прошептала Виктория. — Что это вы мне показываете?

— Нравится?

— Ну… вы хотите сказать, что Гордон не всегда будет вице-губернатором? Что он добьется чего-то большего? Может быть, станет министром юстиции имперского кабинета?

— Да нет же, — Чамберс покачал головой, — берите выше.

— Верховным Канцлером? — прошептала Виктория, задыхаясь и млея от крови и пурпура. И упустила момент, когда из ее сознания стерлись остатки подозрительности к нему, и Чамберс перестал казаться ей зловещим, а его глаза — глазками дьявольски умной, злобной свиньи. Нет, глаза у него были самые обыкновенные, глаза как глаза… добрые глаза, преисполненные искренней заботы. «Да он славный, — подумала Виктория, — разве что… оклеветанный своими завистниками и недоброжелателями. И какие говорит занятные вещи… удивительные вещи».

— Если нам всем повезет… вы сами все узнаете, Виктория.

— Значит…

— Да, Виктория. Помогите мне, а я помогу вам.

Злой колдун умиротворенно улыбнулся и позволил себе легонько похлопать фрау Джерсей по округлому колену в шелковом чулке.

— Представьте, девочка. Ваш муж будет командовать всем-всем, а им будете командовать вы.

— Да, но как…

— Вот, — сказал Чамберс, порывшись в карманах пиджака, нашарил флакон темного стекла в виде пирамидки и протянул ей, — возьмите. Отличное снадобье. Дайте ему первую порцию утром, когда он вернется из Лас-Абердина, и пусть попьет еще какое-то время. Чувствовать он себя будет просто изумительно и надолго забудет о проблемах с желудком. Кстати, у этого снадобья имеется один замечательный побочный эффект, — прибавил Чамберс и подмигнул ей, — вам понравится. Теперь, думаю, вы знаете, что вам следует делать.

Она пела.

Только подумайте, пела.

Гордон услышал пение еще в холле, едва вошел в дом. Виктория громко напевала новый рекламный джингл «Ланкастер Индастриз», мурлыкала, как сирена, как чаровница Лорелея.

— Наши кофеварки… лучшие подарки… родным и любимым… необходимы… трам-парам! Трам-парам! Мы за справедливость для всех!

Гордон остановился в дверях кухни и привалился к дверному косяку, наблюдая за своим вздорным, но таким хорошеньким птенчиком. Виктория вдохновенно колдовала у плиты, ловко жонглируя баночками со специями. У Гордона рот наполнился слюной от сытных ароматов омлета, запаха кофе, бекона и жареного хлеба, и еще от вида ее соблазнительного зада, стройных ножек и прочих прелестей, аккуратно упакованных в короткое фривольное платьице, поверх которого она нацепила еще более фривольный кружевной фартучек.

— Трам-парам, — допела Виктория, ловко перевернув на сковороде омлет.

— Доброе утро.

Виктория обернулась и приветственно помахала своему симпатичному пупсику деревянной кухонной лопаточкой.

— Доброе. Как ты себя чувствуешь, глупыш. По-прежнему боишься быть брошенным или отвергнутым?

Гордон моргнул.

— Чего?

— Я спрашиваю, как твой желудок.

— О? Прекрасно. Странно, но все прошло, сняло, как рукой.

— Вот и замечательно. Как там эти дурацкие беспорядки?

— Беспорядки? Какие еще беспорядки. Все тихо и спокойно, в полном порядке.

— Значит, ты все уладил?

— Да. С ними разобрались, уж поверь.

— С теми, кто громил?

— С теми, кто громил. И с теми, кого громили, тоже, — ответил Гордон, усмехаясь.

Виктория поставила перед остроумным мужем омлет, хрустящие хлебцы и кружку чая. Гордон взял кружку, сделал глоток, причмокнул губами и облизнулся.

— Надо же, как вкусно. Нет, серьезно. Что за чай?

— Ну… это особенный сорт. Помогает от неполадок с пищеварением и прочих недомоганий. Я специально купила для тебя в… лавке.

— Хорошо, — только и сказал Гордон, явно не вслушиваясь в ее лепет. Лицо его было хмурым, замкнутым и напряженным каждым мускулом, и Виктория знала, что ей не чудятся пятна крови на его одежде и запах гари. Он что-то не договаривал про ситуацию в Лас-Абердине.

Гордон и впрямь малость перестарался, преподнеся жене беспорядки во втором крупнейшем городе Салема в самом легкомысленном ключе, будто мелкую безделицу, хотя на деле ситуация там была довольно серьезной. Достаточно сказать, что в пятимиллионный город пришлось вводить тяжелую бронетехнику и особые подразделения Гражданской Милиции и регулярных войск. Хотя при первых признаках бунта власти принялись действовать незамедлительно и крайне жестко, столкновения растянулись на десять дней и, в результате, счет погибшим и раненым пошел на многие сотни и тысячи.

К тому времени, как Гордон прибыл в Лас-Абердин, в городе все еще действовал комендантский час, но, в целом, обстановка нормализовалась. Пожар в городской ратуше был потушен, а те из зачинщиков беспорядков, кому удалось пережить масштабную спецоперацию, болтались в петле, повешенные публично на городской площади, или гнили в тюремных камерах. Кое-кто мог бы обвинить вице-губернатора в излишней жестокости, но Гордон никак не мог допустить, чтобы в первые же месяцы его правления Салем превратился бы во вторую Дезерет. Это бы означало не просто бесславный конец его блестящей политической карьеры. Это могло быть чревато величайшими потрясениями для всей Империи.