Александра Седых - Башня континуума

— На чем?

— Ах, Тереза, не будь дурочкой. Само собой, на метле.

— Тогда скатертью дорога, — сердечно пожелал сестре Дэниэл, ничуть не смутившись ее странными речами и, крепко схватив Терезу за руку, потащил к выходу мимо операционных, больничных палат и накрахмаленных сестер милосердия, меняющих пахнущие лавандой и смертью белые простыни на свежие.

— Но… как твоя сестра доберется домой?

— Ведь она сама объяснила. Долетит. На метле. Что именно тебе непонятно, Тереза.

Зайдя в парадный зал столичной мэрии, Гордон сразу вспомнил, отчего до сих пор старательно избегал мероприятий, подобных ежегодному съезду ПНДП. В огромном зале находились четыре тысячи мужчин, из которых Гордон, без ложной скромности, был, пожалуй, самым молодым, стройным и, уж без сомнений, самым симпатичным. Четыре тысячи унылых чиновников, немолодых, нездоровых, лысеющих и полноватых, трусливых, со вставными зубами. В их число, согласно новомодным веяньям и политике ПНДП, декларирующей равноправие полов, затесались и две-три женщины, но назвать их привлекательными или хотя бы пикантными у Гордона бы не повернулся язык даже после двух бутылок шнапса. Самым скверным было, конечно, что ему придется провести много часов, приклеив зад к креслу, внимая длинным речам и славословиям в честь многолетнего и бессменного председателя ПНДП, Верховного Канцлера Монтеррея Милбэнка.

Гордон втихомолку ругнулся (привычно помянув кое-каких жеманных женоподобных хмырей), но что поделаешь. Это была его работа. А работа, пусть самая любимая, не всегда приносит сплошную радость и моральное удовлетворение. Иногда это просто тяжелая, обыденная рутина. Оттого, поздоровавшись со всеми знакомыми, едва знакомыми и вовсе незнакомыми, Гордон прошел на своем место в четвертом ряду, сел и стал ждать.

Первым с приветственной речью к делегатам обратился, само собой, Верховный Канцлер. Грянул туш и загрохотали аплодисменты, когда Милбэнк взошел на парадную, украшенную цветами, флагами и лентами трибуну, отражаясь в полный рост на расставленных по всему залу и на сцене Три-Ви экранах.

Выглядел Милбэнк непривлекательно. Толстый, самодовольный… ммм… маслянистый, как румяный блин. Гордон непроизвольно облизнулся. Из-за строжайшей вегетарианской диеты его постоянно изводило мучительное чувство голода, как днями, так и ночами, когда он спал и грезил об отбивных, жарком, сыре, колбасах, сигарах. Но Просветленный требовал жертв. Оттого Гордону пришлось удовольствоваться горстью лущеных грецких орехов, которые он носил с собой в бумажном пакетике, дабы хоть слегка заполнить зияющую пустоту внутри и унять урчание в пустом желудке. Он жевал орехи и старался не думать о том, что его выступление, согласно регламенту, состоится лишь через четыре часа. Невыносимо длинных, утомительных и тревожных часа.

Ибо речи, с которой Гордон планировал выступить на съезде, предстояло стать очень громкой, даже эпохальной, обозначить раскол в Партии и в перспективе привести к отставке Милбэнка с поста председателя ПНДП. А при хорошем раскладе — и к досрочной отставке с должности Верховного Канцлера.

Решение о смещении Милбэнка Гордон принимал далеко не единолично, разумеется. Оно уже давно зрело в недрах Партии, подобно гнойному прыщу на спине проститутки. Гордон лишь счел возможным присоединиться к этой оппозиции. Многие считали, что узурпация Милбэнком власти противоречит демократическим ценностям, которые декларировала Партия (пусть только на словах). Займи место Милбэнка другой человек, более решительный, менее половинчатый, кто-то, радеющий о благе государства, удалось бы решить массу проблем, включая многолетнее кровопролитие на Дезерет, главнейшими причинами которого определенно являлись попустительство и мягкотелость властей.

Так думал Гордон, изводясь от нетерпения и пылая желанием поскорей взобраться на трибуну и поставить ребром вопрос о соответствии Милбэнка занимаемой должности, но пути Господни неисповедимы. Если здесь вмешался Господь. А не кто-то другой. Просветленный, к примеру. Ибо как раз перед Гордоном, согласно регламенту, должен был выступить губернатор Лудда, Шеймас Харт.

От выступления Харта, многие годы лояльного члена ПНДП, никто не ожидал сенсаций. И впрямь. Что мог выкинуть почтенный седовласый джентльмен столь респектабельной и солидной наружности? Только внешность бывает обманчива, как немедленно убедились делегаты съезда, едва Харт взошел на трибуну.

— Я обвиняю! — громко выкрикнул Харт без предисловий.

Столь ударное начало заставило зашевелиться скучающих депутатов, а заодно разбудило Верховного Канцлера Милбэнка, который последние два часа мирно дремал в президиуме с открытыми глазами, выслушивая оды в свою честь и в честь усердно проводимых им демократических реформ.

— Кто вы? — спросил он, встрепенувшись.

— Вы меня не помните, господин Милбэнк?

Верховный Канцлер сверился со своими записями.

— Вы — губернатор Лудда, господин Харт, вот уже последние пятнадцать лет верный член нашей Партии. Правильно?

— Да, это я, ты, тупой, жирный ублюдок! Катись к чертям! Ты! И твоя партия!

Милбэнк оторопел от обрушившихся на него волн ненависти.

— Господин Харт, смею напомнить, мы не в заплеванной пивной. Будьте любезны впредь придерживаться протокола и регламента и избегать непарламентских выражений, а иначе мне придется попросить вас из зала. Если у вас имеются претензии, будьте добры изложить их в установленном законами порядке, в письменном виде.

Харт зловеще захохотал.

— И вы, господин Милбэнк, смеете толковать о порядке и законе? В письменном, говорите, виде? Я уже отправил вам десятки писем, воззваний, петиций и докладных записок, где просил принять немедленные меры касательно ужасающих событий, происходящих на Лудде, в частности — в Нью-Анкоридже!

Верховный Канцлер вновь сверился с кипами своих записей.

— Что за ужасающие события вы имеете в виду, господин Харт? По моим сведениям, ровным счетом ничего особенного на Лудде не происходит, иначе мы немедленно бы получили соответствующие сигналы.

— Сколько я могу повторять одно и то же! Луддиты!

Гордону доводилось слышать о луддитах. Безобидные сектанты, вроде тихих амишей пост-пост-пост атомной эры. Но губернатор Харт придерживался прямо противоположного мнения касательно мнимой безобидности луддитов. Он обвинил луддитов во всех смертных грехах, начиная от планирования государственного переворота и заканчивая поклонением Сатане, которого луддиты именуют Духом. Он также обвинил луддитов в обрушившейся на Нью-Анкоридж эпидемии неведомой болезни, превращающей людей в апатичных, безразличных, смердящих зомби, которые забывают помыться, поспать и поесть и, в результате, умирают от предельного истощения. Хотя смерть вопреки здравому смыслу и законам природы отнюдь не препятствует им продолжать исполнять свои ежедневные обязанности, ходить на работу, делать покупки в магазинах, голосовать на выборах и так далее.