Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

– Все может быть, – сказала старуха, кряхтя, поднялась и ушла.

Всю дорогу она думала про то, что вот ежели бы фронтовик Алексей был ее сыном, он не пил бы так шибко. Зачем ему было бы тогда пить, зачем обижать мать? Ведь пьют, когда не хватает ласки. И чем более не хватает, тем более пьют. А когда хватает ласки, пить – грех. Хотя… Федору вон никакая ласка отродясь не нужна была. Всю жизнь бирюком прожил. На что только семью заводил?

Когда она спустилась в балку и стала подниматься по склону, а ноги не слушались и разъезжались, она так заторопилась, что едва не задохнулась. Ей все казалось, что возле дома стоит машина или, в крайнем случае, она сползает с пригорка прямо к воротам. Нет, уже должна стоять. Поди, заждались ее, серчают.

Машины не было.

Потускневшими глазами старуха долго глядела на одинокий вековой клен, торчащий на пригорке, заправила волосы под косынку, согнулась и поковыляла к огромному пустому дому.

Возле калитки пятилетняя Нинка, дочь соседки, которой Марфа вязала носки, залезла в лужу и утопила в ней сапожок.

– Я грязная! – радостно сообщила она старухе.

Та заайкала, вывела девчонку из лужи и потащила к себе.

– Тебя ж мамка прибьет. Вот увидит, какая ты чумазая, и прибьет.

Она усадила девочку возле печки, дала ей конфет и стала мыть сапоги.

– Ай-я-яй, ты погляди, а? Ты же насквозь их промочила. И правый, и левый, а?

Нинка долго сверлила бабку глазенками и мотала ногами. Наконец, склонив голову набок, лукаво спросила:

– Баба Марфа, а, баба Марфа. А правда, ты ведьма?

– Вот те раз! – опешила старуха.

– Да. Ты все время одна, и у тебя дом ночами гудит. Почему он у тебя гудит?

– Да с чего ты взяла, что гудит?

– Сама слышала. Выгляну ночью в окошко, а дом твой такой черный-черный, чернее ночи. А окна так и вовсе черные, и так страшно-страшно. Нет ни огонька, ни собаки, ни коровы, ни уток, никого нет. И так – фу-у-у! фу-у-у!

– Это ветер, Ниночка, – погладила старуха девочку.

– Ветер?

– Ветер, ветер. А что пустой двор – так мне и с таким не справиться. Где уж мне скотину держать. Отдержалась. А скотины нет – я и ложусь рано, и встаю поздно, вот и нет огонька. Да и зачем мне свет? Читать не читаю, глаза болят, не видят ничего. Да и чего читать? О моей жизни ничего не пишут.

– А что ты одна живешь? Наша бабушка с нами живет.

– А это уж как кому на роду написано.

– А у меня на роду что написано?

– У тебя написано: жить тебе, Ниночка, в тепле да среди своих.

– А я за Ваську замуж пойду. И будет у нас трактор и пять детей. Вот сколько пальчиков. Это уже решено. Он мужик хозяйский – сам лисопед починил. Вот только школу закончим и сразу – замуж. Он за меня, а я за него. Друг за друга замуж поженимся.

– До этого еще далеко, – засмеялась старуха. И вдруг поняла, что этот смех у нее, видать, последний. На другой уже и сил не хватит. Слава Богу, светлый вышел этот последний ее смех.

Ушла Нинка. Как не была. Даже голоса ее не осталось.

Все, что было, – того уж нет; а все, что есть, – того не будет. И если было уже все, то не будет больше ничего. Все так просто.

Вечер настал. Мухи притихли. Растворились ворота ночи, и лег перед глазами черный необъятный луг. И колышется на нем черная летняя трава, и где-то там, за горизонтом, едет машина с сыном. И тихо так, тихо…

…И приснился Наташе сон, будто бы на закате солнца баба Марфа повязала белую косынку, перекрестилась, поклонилась образам, взяла за руки, как маленьких детей, ее и отца и повела куда-то в край деревни, а края этого и в помине нет. Долго шли они вдоль бесконечной белой стены, пока не оказались перед одинокой дверью. Возле нее бабушка перекрестила папу, поцеловала его в лоб, и тот исчез за бесшумной дверью. Дальше они шли высоким берегом реки, глухим бором, гулким подземельем, и когда вышли на мерцающий лунный свет, появился вдруг Рыцарь, и бабушка вложила руку Натальи в его руку и растаяла в темноте туннеля. Навсегда.

Ревизия административно-хозяйственной службы института выявила много упущений в ее работе, в том числе наличие неучтенных материалов и оборудования, пылившегося на складах чуть ли не с войны. Все знают: неучтенка страшнее растраты.

Руководители институтов менялись, главбухи менялись, не менялся лишь заместитель директора Борис Семенович Перчик. Его звали «Зам по ахам», так как он постоянно всему удивлялся, высоко поднимая густые брови и с какой-то женской грацией ахая. Хотя, между нами, чем выше взлетали брови и чем чаще слышалось «Ах!», тем безразличнее был на самом деле ко всему на свете, кроме самого себя, Перчик. Если быть точным до конца, как того требует бухгалтерский учет, все эти неучтенные материалы и оборудование доставались Перчику (а значит, и институту) по случаю, когда случай сводил его с одной из белокуро-аппетитных дам в состоянии молочно-восковой спелости из различных контор, ведающих снабжением и сбытом. А еще Борис Семенович был льстец божией милостью, с какой-то даже восточной изощренностью. Он льстил всем, и хотя на роже у него было написано, что он прохиндей, все равно всем было приятно. Нет ничего легче, чем лесть, но нет и ничего дороже ее.

Сливинский с удовольствием слушал трепотню Перчика, хотя в общем-то удовольствия не было никакого. Ревизор Прозоров, прямой во всем, как жердь, главбух родственного (словечко-то!) предприятия, отнесся к промаху совсем не по-родственному, сочинив убедительный документ, который можно было использовать, как кому заблагорассудится. «Похоже, пошла охота на волков, пошла охота, – думал Сливинский. – Уже и на кафедре интересовались, и аспирантами в кои веки, и морально-психологическим климатом в коллективе института. Скоро начнут ворошить грязное белье, проверять ногти и воротнички… Воронье вылетело с соседней станции», – решил он.

Комиссией, к немалому удивлению Перчика, было обнаружено: два турбореактивных двигателя РД-9Б для самолета «МиГ» (в смазке и с пломбами), запас кинопленки на десять лет (с гарантийным сроком хранения на один год), 2667 черенков от лопат и еще много всякого ценного и неценного оборудования и просто хлама. Особое впечатление на комиссию произвела партия конских седел в количестве 500 (Пятисот) шт., партия хомутов в количестве 272 (Двухсот семидесяти двух) шт. и партия шлей в количестве 79 (Семидесяти девяти) шт.

Перчик, удивляясь и ахая, ударился в пространные объяснения. Сливинский не прерывал его. Ему вдруг стало абсолютно все равно. Он себя почувствовал уже как бы освобожденным от должности директора института и смотрел на сегодняшнюю ситуацию как бы с высоты этого положения, когда всем вокруг все ясно, но при этом все так изощряют свой ум и язык, словно надеются, что придет ясность второго рода. Говорил же отец, что Бог не только наделял, но и отделял: свет от тьмы, землю от неба, и так далее; но когда сотворил человека – не позаботился, чтобы отделить в его душе свет от тьмы, добро от зла, чистоту от грязи. Оттого, наверное, иногда так хочется жить, а иногда – не хочется…