Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

На полу были следы крови. Свежей, поскольку даже отпечатки чьих-то ботинок еще не успели высохнуть и тянулись из зала на кухню и оттуда в зал. В зале шумели и спорили. Потом что-то глухо ударило, упало на пол, незнакомый женский голос вскрикнул:

– Да осторожнее! Кровью забрызгал меня!

И снова глухо ударило – раз, другой, третий. Незнакомый мужской голос произнес в сердцах:

– Не хочет, не нравится ему!

– Таз! Таз принеси! В ванной, – раздался вроде как Наташин голос.

Из зала в ванную проскочила в белом окровавленном халате незнакомая женщина.

«О, Господи, смертоубийство!» – решила бабушка и опустилась без сил на пол. У нее уже стали закатываться глаза, как у курицы в обмороке. И тут из зала вышла Наталья.

– Мама! Ты что тут делаешь, на полу?

– Умираю, доченька, – слабеющим голосом произнесла бабушка и привалилась к стене.

– Дима! Дима! – закричала Наташа.

Выскочил из зала Мурлов. Бабушка приоткрыла один глаз и увидела зятя в каком-то фантастическом облике: в трико, окровавленном клеенчатом фартуке и со следами крови на лице и шее. Бабушка лишилась последних сил.

Когда ее привели в чувство, сунув под нос склянку с нашатырем, она увидела пять-шесть незнакомых лиц, Наталью и Дмитрия. Все имели крайне затрапезный вид, и на всех была кровь, смешанная с озабоченностью.

– Фу, мама, как ты меня напугала! – сказала Наталья.

Бабушка хотела поспорить, но у нее не было сил даже вымолвить, что ее тут тоже вроде как не успокоили.

– Что здесь происходит? – прошептала она.

– Как что? – сказала Наталья. – Дима из деревни бычка привез. Вот, делим промеж собой. А это Димины коллеги.

Коллеги Мурлова поклонились его теще низким поклоном и вернулись в зал.

Темное зеркало, как чужая душа. В нем бледный квадрат. Это окно. Бледный квадрат, точно светлый лак, покрывает сверху квадрат темный. В темном квадрате светлый квадрат поменьше с черным квадратиком посередине, в центре которого светится точка, состоящая из темноты. В почти мистическом чередовании света и тьмы была завершенность неведомой геометрии, ни одна из теорем которой не нуждалась в доказательствах. Но когда Мурлов пригляделся, он понял, что это даже не окно в параллельный мир, а отражение в темном зеркале еще более темного дома по другую сторону улицы. Одно окно в том доме было освещено, и кто-то или что-то стояло в нем. «Еще один человек не спит, может быть, читает, – подумал Мурлов. – А мне и свет лень включить, и от чтения в глазах темно». Когда не ум растет вверх, а глупость распространяется вширь, не хочется читать даже Гельвеция. Вот глупость распространилась от Москвы до самых до окраин, отразилась от границ и пошла обратным ходом… Образовалась стоячая волна, но это скорее даже не процесс, а только видимость процесса, так как энергии в нем нет. В полудреме необъятная страна представилась Мурлову огромным вшивым тулупом, который вывернули наизнанку, и вши, которые раньше ползали в складках его и прорехах и которых раньше с отвращением и гадливостью давили, стали открыто и нагло плодиться и ползать на глазах всего народа. И не поймешь уже, где гниды, где народ. Закипая в замкнутом объеме собственного скудоумия и бессилия, с юношеской страстностью собирался люд на митинги, собрания и прочие бестолковые сборища и яростно обсуждал друг с другом проблемы выеденного яйца: почему, например, мы тратим на производство одного предмета в десять раз больше времени, чем японцы. И всем было невдомек, что оттого все это происходит, что на производство этого предмета мы тратим в десять раз больше слов и облепили этот предмет в десять раз больше гнид.

Собственно, что я трачу столько слов и говорю об известном, все это при желании можно найти у Ф. Листа – не Ференца, а скорее, Фридриха.

Мурлов вынырнул из дремы и опять увидел зеркало, выстроившее уходящую внутрь себя башню из тьмы и света. Мурлов подумал, что нет, наверное, другого предмета, который мог бы доставить столько разнообразных чувств человеку, как обыкновенное зеркало, и не таится ни в каком другом предмете столько тайн, как в неохватном и ускользающем объеме отраженного мира. И вот в этом бесстрастном вместилище тайн появилась очередная тайна, она лупает глазами спросонья, она на 98 %, по заверениям естественников, состоит из воды, и 95 % ее мыслей, как уверяют психологи, заняты разгадкой самой себя. Что ж, тайна для того и бывает, чтоб ее разгадали, и в итоге вода породит воду, из которой произойдет очередной мир, а мир породит очередную тайну, которая отразится в зеркале и начнет в какой уже раз постигать себя. Собственно, основное уже давно постигнуто: да, реальный мир комичен, воображаемый трагичен. Это уже почти аксиома. Реальный мир комичен потому, что в нем постоянно задают себе и другим вопросы и получают на них ответы – разве это не смешно? Воображаемый же полон трагизма, поскольку в нем все предельно ясно, в нем не до вопросов, и вопросы в нем не задают, так как любой ответ в нем будет убийственным, как в случае со Сфинксом и Эдипом.

Далеко вдоль берега по изогнутой, как лук, невидимой траектории тянулись черными пятнами ахейские корабли. Собственно, были видны два, от силы три корабля, прочие терялись в темноте. Лук был изогнут в сторону Трои, черневшей в предрассветной мгле. А может быть, это только казалось, что в темноте лежит Троя. Ночная мгла еще не уступила место рассвету. Море чувствовалось за спиной, точно огромный затаившийся зверь. Агамемнон несколько раз беспокойно оглядывался назад и по сторонам, но кругом была кромешная мгла, и непривычно ровный свет факелов только подчеркивал отсутствие малейшего света за пределами лагеря. Корабли были похожи на чудища Тартара, они беззвучно выплывали из мрака, громадные и уродливые, и так же беззвучно погружались в него. Ни одной звезды на небе, ни дуновения свежего ветерка с моря. Мертвый покой. Песок так и не остыл за ночь. Грядущий день обещал быть жарким и душным. И кровопролитным, так угодно Зевсу!

На огромном одиссеевом корабле, находящемся посередине всех греческих кораблей, собрались цари на военный совет. Все ждали Агамемнона. Царь уже поднимался на корабль в полном боевом снаряжении: в латах, поножах, с мечом в ножнах, щитом на руке и двумя медными копьями. Со шлема безжизненно свисала конская грива. Обычно она развевалась, как грива живого коня, но сегодня и ветра не было, и Агамемнону от духоты было, видно, не до прыти. До этого стояли невыносимо жаркие дни. Сегодня будет, похоже, еще хуже. Голову сдавило будто обручем.

Агамемнон приветствовал вождей, указал обоими копьями на Трою и бросил: