Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

Съездила она в Москву, побывала у него на могилке. Могилу пришлось искать самой, так как жена Янского на похоронах не была и детей проститься с отцом не пустила.

– С кем жил, тот пусть и хоронит. Тот пусть и прощается с ним, и прощает. Я его не прощаю. Бог простит – хорошо. А вам, собственно, какое дело до него? Насколько знаю, мы с вами в одинаковом положении.

А когда Вера Сергеевна вернулась домой, ее снова закружила жизнь, в которой заложили наглухо окно с южной стороны, и вот, надо же, приснился опять сон о Борисе, сон, от которого берет жуть, сон об аптеке, какой-то булочной, ненадеванном комплекте солдатского белья, об их несостоявшейся встрече, на незнакомой улице, в неведомый час, но в такой знакомой комнате, в которой она словно бы оставила всю свою жизнь.

Она часто стояла у своего единственного окна и выглядывала в нем Бореньку, то ли сына, то ли его отца, слились они для нее в один образ, который давал ей силы жить. И когда она видела сына, то вроде как видела и его отца. И еще вспоминала танкиста и его стихотворение, в котором души убитых идут в рай. Это навряд ли. Тела и души солдат не предназначены для рая. В рай могут попасть только их дети. Если они заслужат это.

В том, что вода – мировая стихия, разве не убеждает мировой потоп? Согласитесь, всемирный потоп – это убедительно. Да что там потоп! Представьте себе на минуту, что русла всех рек изменили направление – что тогда произойдет?

Да и, в конце-то концов, до начала творения Дух Божий носился разве не над водой?

Боб всегда благоговел перед водой, как бедуин в пустыне, как всякая рыба в реке, а тем более рыба по гороскопу. Благоговел, как всякий разумный человек, представляющий собой обычную ходячую бутыль, наполненную святой водой, в которой растворено три грамма разума. Ведь всем давно известно, что и моча, и кровь, и лимфа, и мозг, и всевозможные клетки – есть вода в воде, водою омываемая, и неизвестно только одно – откуда берутся железная решимость и упорство, стальные мускулы и характер. Хотя – что сталь, что железо перед мягкой стихией воды?

Когда Боб на третий день своего пребывания в Воложилине, как истинный отпускник, решил прогуляться по местам своей юности, по местам своей боевой славы, он прежде всего направился к башне. На башне висели транспаранты и лозунги, призывающие граждан одновременно идти в разные стороны. Так раньше раздирали людей пополам конями или березами. Башня являла собой почти величественное зрелище, так как годы превратили ее в исторический памятник. Она стояла на берегу канала, как сторожевая башня древнего города – Астрахани или Трои, все равно какого. Ночами внутри ее и наверху мелькали огоньки, но кто ходил с ними – урки или привидения – вряд ли кто отважился бы проверить, кроме героев А.К. Толстого или А.В. Чаянова. Чтобы не обижались в Европе, добавлю Ч.Р. Мэтьюрина и Э.Т.А. Гофмана.

Боб разделся и прыгнул по мальчишеской привычке, без раздумий, в холодную воду. Поплавал, понырял, пофыркал, поплевался водой, выпуская изо рта длинные струйки и стараясь сбить ими пролетающих низко стрекоз. Лег на спину и, раскинув руки, зажмурил глаза. Вода приятно холодила тело, закрытые глаза чувствовали солнце. Какое блаженство! Вдруг он вспомнил ту далекую (будто она была и не здесь, а где-то на юге Африки) ночь, Глызю, Саню Ельшанского, свой почти реальный полет к звездам, черное бездонное зеркало, а в нем свою побитую морду. И он невольно вздохнул глубоко, и поперхнулся водой, и закашлялся. Все как в тот раз, двадцать пять лет назад.

Боб вылез на берег и улегся на травке, подставив солнышку свою белую, слегка оплывшую жирком, выпуклую грудь. Полежав минут двадцать, он встал и, с сожалением глядя на покидаемый им уголок благодатной тишины, в котором, оказывается, еще остались воспоминания молодости, стал одеваться. Нагнувшись, зашнуровал туфли. И когда уже пошел к остановке автобуса, осознал, что у него совершенно не болит поясница и позвоночник гибкий, как в те далекие невозвратные годы. Странно, утром еле сполз с постели и потом час никак не мог расходиться. Боб остановился, повертел корпусом во все стороны, сделал несколько наклонов, легко достал носки ног, довольно хорошо прогнулся назад. Боли нигде нет, клина нигде нет, в ногу не отдает, и кол, что был в позвоночнике уже столько лет, кто-то вынул. Гимнаст, да и только! В задумчивости, Боб прошел мимо остановки и стал спускаться вдоль канала к реке. Вода текла рядом и несла в себе какую-то тайну – Бобу показалось, что вода сегодня решила открыться ему, вон шепчет что-то, лепечет о чем-то… Давай соображай, Бобушка, в чем тут дело, что за тайна такая всего в десяти шагах справа от тебя. Он спустился к реке. Выдрал из штанины репьи, постоял, оглядел окрестности. Справа, вверх по течению, посредине Вологжи, желтел остров, где располагался городской пляж, по которому, как красные божьи коровки, ползали отдыхающие, а ниже по течению до горизонта были вода, небо и земля и не было видно людей. Катера и теплоходы, которыми в прежние годы здесь кишела река, стояли на приколе, в них размещались рестораны-поплавки и гостиницы для приезжих из области. И в этом тоже была своя тайна, но разгадывать ее почему-то не хотелось.

– Сегодня совсем не болит спина, – сказал он матери за обедом. – Прямо диву даюсь. Первый раз за последние пять лет. Этой весной так замучила, проклятая.

– Дома потому что ты, Боренька, дома. Потому и не болит, – нашла объяснение этому феномену Вера Сергеевна.

Сын не стал возражать. Аргументы родителей всегда весомее аргументов детей. Как минимум на одну жизнь.

– Ма, а что с водой на башне – ничего так и не сделали?

– Да кто с ней делать чего будет? Уж если раньше ничего не смогли, то сейчас и подавно. Хорошо, хоть объявления висят, что нельзя пить и купаться. А вода – течет себе. Ей некогда ждать, пока решат за нее что-нибудь. Это мы, люди, привыкли ждать чего-то, пока за нас дядя решит.

– Кто привык, а кто нет, – сказал Борис. – А вообще-то да, ты права, это только человек может ждать сколько угодно непонятно чего.

– Потому что он бессмертен, Боренька.

Боб с удивлением посмотрел на мать. Она любила говорить на возвышенно-трогательные темы, но только не о бессмертии. Мать боялась смерти. Она ее нагляделась в жизни и на войне.

– Помнишь?.. – спросил Боб и осекся.

– О чем? – насторожилась Вера Сергеевна.

– Да сам не знаю, о чем хотел спросить. Так просто.

Его вдруг осенила догадка, но он не хотел, прежде чем не уверится в ней наверняка, подвергать ее испытаниям на прочность методом коллективного обсуждения. Боб всегда решал все сам, один, или не решал ничего. Он не был создан для коллегиального органа. Вообще любая коллегия, совет, дума – нонсенс. Собирают в одном месте взрывчатку, шнур и взрыватель, подлаживают их друг к другу, состыковывают и ждут мирного разрешения вопроса. Впрочем, если исходить из того, что жизнь человеческая – всего лишь пересадка между двумя поездами и ожидание на вокзале, то ее можно продлить, разнеся вокзал, рельсы и подходящий поезд оглушительным взрывом.