Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

– Вот так, – сказал кормчий сам себе. – И только так пишется история! А ты, – обратился он к дозорному, – не обжирайся впредь воблой. По сторонам лучше смотри, нет ли финикийцев.

– Во-бла, чем же тогда еще обжираться? – пробормотал дозорный.

Небо посерело. Полоска берега стала размываться дымкой. Но уже ясно было, что это остров. Свежий ветер гнал волну. Грести стало труднее. Кормчий стал часто поглядывать на юг. С юга наперерез ходу галеры с большой скоростью приближалась синяя туча. В глубине ее вспыхивали молнии, вспарывая лиловыми длинными ножами ее бесформенное провисшее брюхо. Туча сделала неразличимыми море и небо. Воздух был насыщен электричеством. Команда стала нервничать. Ветер с каждой минутой набирал силу. Кормчий, напрягая голос, закричал:

– Эй, на веслах! Рулевые! Слушай мою команду! Курс – на остров! Начинается волна – резать волну! Идти зигзагами! С гребцов нижнего ряда снять цепи!

Но скоро грести стало невозможно. Высушили весла и отдались воле волн. Туча накрыла море, и две стихии, соприкоснувшись, содрогнулись в экстазе ненавидящей любви. Нептун был в ярости – он не терпел принуждения даже от всесильного брата. Горе плывущему! Не поможет тебе орел Зевса. До острова оставалось два стадия, когда огромная бортовая волна накрыла галеру, ударила ее о подводные скалы и разнесла в щепы. И тут же волнение, словно выполнив свою миссию, угасло. А на берег обрушился шквал ветра, подняв в воздух все что можно, валя и выдирая с корнем деревья. Промчался, как и не было его. И снова с неба палило солнце.

Мне нечего было терять, кроме своих цепей. С меня их сняли. Но и без них ко дну с успехом пошел бы я в моих доспехах. Я и пошел ко дну, и достиг его, но оно оказалось на глубине всего полутора метров. Это позволило мне осторожно, опасаясь поскользнуться на валуне или провалиться в яму, брести к берегу. Невысокие волны размеренно и мягко накрывали меня с головой, но они были уже не страшны. На несколько мгновений синь неба и солнце скрывались, зеленая вода играла желтыми бликами – и снова вспыхивал ясный небосвод. Мне надо было только удержаться на ногах. Вот когда я возблагодарил Бога и моих родителей, давших мне шесть футов роста, о которых так любили писать Жюль Верн и Майн Рид и которые я хотел иметь, когда вырасту большим, а когда вырос большой, не знал, что с ними делать.

В одном месте была яма и я на пару минут оказался без воздуха. Руки уже стали совершать судорожные движения, но я взял себя в эти руки банальным рассуждением: «Захлебнусь – значит, захлебнусь. Больше ничего». И сразу же успокоился.

Я к берегу брел один. Не было видно никого. От галеры тоже ничего не осталось. Плавали вдали какие-то бревна и щепки. Где же люди? Где кормчий? Дозорный? Где сотни гребцов? Барабанщик? Не могли же они все утонуть? Ни души, сколько видел глаз окрест. Под ногами был песок, скоро я выбрался на сушу. Обломки галеры унесло в море, лишь несколько досок прибило к берегу севернее меня. Людей и на берегу не оказалось, ни живых, ни мертвых. Кого там боялся кормчий? Финикийцев? И финикийцев не было. Ты успокоился, кормчий? Нет ответа. Мысли мои, как перепуганные птицы, разлетелись в разные стороны, и я никак не мог собрать их и не мог сосредоточиться на чем-то определенном.

Можно было бы кричать просто так, звать кого-то, взывать к Богу, но мною владел обет. Я изгнал из себя слова, мною все больше овладевали образы. И посему я не кричал, не звал и не взывал. «Ничто так не содействует стяжанию внутреннего мира, как молчание», – говорил святой Григорий Богослов. Вот я и пытаюсь стяжать его, мой мир, а все, кому суждено, – увидят меня и сами окликнут. Два синих океана лежали предо мной, разделенные у горизонта светлой полосой. Оба они пресытились и отдыхали. И оба они были пусты, как моя душа. Какое-то время я просто ходил, сидел, лежал, спал. У меня не было ни мыслей, ни чувств.

Тот, кто терпел когда-нибудь кораблекрушение, кто глядел с безумным отчаянием в бездну, знает, какое первое чувство овладевает человеком на пустынном берегу, когда он, оглядевшись, отдохнув и побродив по местности, убедится, как некогда Робинзон, в том, что он совершенно один на необитаемом острове. Нет, это не чувство страха или уныния. Это не чувство голода или жажды. Это не потрясение или возбуждение. Это – тихое радостное чувство освобождения от липкого слова «люди», которое покинуло меня последним. Чтобы стать человеком, надо все человеческое потерять, а потом начать искать его и, найдя, приучать.

Нет, я не был мизантропом. Чтобы стать им, надо уметь любить и ненавидеть. А это возможно только с помощью слов и мыслей, состоящих из слов. Образы же лишены определенности, дающей четкий цвет, и каждый образ хорош сам по себе и не нуждается во множественном числе образов. Достаточно было того, что есть я, – и из этого факта уже можно строить Вселенную, вернее, осваивать ее, уже созданную для меня. И все-таки тогда мне пришла в голову мысль, которую я осознал только сейчас, – может быть, я уже нахожусь в другом мире? Тогда я стер эту мысль, как пыль, не зная, что пыль вечна. Не ведая, что пыль – это и есть прах.

Во всяком случае, моего соседа по скамье в этом мире не было. Видимо, он погиб вместе с остальными. А может, остался там жить?

В самом начале плавания я был прикован к скамье вместе с высоким худощавым мужчиной средних лет с густой вьющейся шевелюрой и большими глазами, которые временами были настолько лучезарными и светлыми, что становилось рядом с ним радостно, несмотря на все наше далеко не радостное положение. Но эти же глаза становились вдруг холодными и колючими, как лучи солнца в мороз, которые проникают глубоко, но не греют, а продирают до костей, когда умом понимаешь, насколько это яркий ослепительный свет, но телу от него холодно. Словом: светит, да не греет. В эти минуты я остро чувствовал разницу между мной и им, разницу в силе духа. Мне не дано было взглянуть на землю с его высот. Когда же он опускался до меня, я от радости становился ребенком. Он молчал, как и я. Дни, недели, месяцы отливались в остановившееся мгновение. Мы изредка, глядя друг другу в глаза, обменивались жестами. Собственно, нам было безразлично, что за жесты творят привычные к суете руки. Мы прекрасно понимали, что приветствовали друг друга и благословляли очередной восход солнца. И вот когда мне оставалось совсем немного до того дня, как я покину свою добровольную обитель молчания, он сказал мне:

– Тебе немного осталось. Я смотрю, тебе обет не в тягость. Дотерпишь. Ничто не выйдет из уст твоих и ничто не осквернит тебя. Хотя самая трудная – последняя неделя. Потом десятикратно труднее будет терпеть последние сутки. И уж совсем невыносимо терпеть, когда всего разрывает от желания сказать, крикнуть хоть что-то, – последний час, последние минуты. Ты, знаю, выдержишь. В твоих глазах удивление – зачем я нарушил мой обет? Я не давал обета молчания. Просто говорить не о чем. Обо всем уже сказано. В самом начале было слово, – усмехнулся он. – И в конце будет слово, но все же в конце лучше всего помолчать. Это ты правильно выбрал – молчание. Я в Галерах уже 11000 лет. Я немного округлил. Не люблю некруглых дат. Они мне напоминают осколки и лохмотья. Имманентно присущую времени нищету. Я не сошел с ума. И мой разум не в том «отсеке». Вот если бы я сказал, что я в Галерах 10893 года, – тогда другое дело. Точность – ремесло часовщиков. Часовщики полагают, что от них зависит точность времени. Разве это не сумасшествие? Попал я сюда случайно. Как и ты. Приходит твое время и оно определяет твое место. Ну а я в свое время решил определить себе это место сам. Тебе кое-что покажется удивительным. Не удивляйся. Никогда не удивляйся. Вспомни д’Артаньяна. Давным-давно меня озарило, что я – посланник Бога. Бывает в жизни каждого один раз божественное озарение. Прозрение. Слово тут неважно. Важна вспышка света во всем твоем существе. Главное – его не прозевать, не проспать, не проболтать, не проморгать. Главное – его понять. А поняв – не продать и не изменить ему.