Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

Елене Федоровне наука была нужна еще меньше, чем Гвазаве. Она чувствовала, что аспирант нуждается в утешении, хотела отвести глаза и не могла – Савва смотрел на нее в упор своими черными, жадными до любви и жирного барашка, глазами.

– Вас остается только пожалеть, – едва слышно промямлила она.

– Лена! Вы могли бы бросить все к черту и отдаться порыву сердца?

«Ух, и резвый же ты, котик!» – подумала она, но волна опять накрыла ее, и думать было уже поздно. Как пишут в романах, ее захлестнула сладкая волна предвкушения, перевернула и понесла в пучину горького покоя. «А, гори оно все синим пламенем!» – решила она и осушила фужер с шампанским.

Заказанное заранее такси умчало их домой к Елене Федоровне. Когда поднимались, Елена Федоровна, несмотря на легкое и приятное головокружение, отметила, что в подъезде никого нет, и впустила Гвазаву в квартиру. (Нигугу сказал бы: козла в огород). Быстро закрыв за собой дверь, она, не успев перевести дыхание, едва не задохнулась в умелых объятиях аспиранта, ловко освобождавших ее от ненужной теперь одежды. И она жадно рванулась навстречу такому же жадному телу, забыв обо всем на свете, прямо в прихожей, и под утро была как вываренная груша в компоте.

И кто бы сказать мог в тот момент, что придется расхлебывать этот компот ей дальше одной…

Хенкин с первого дня женитьбы настроил себя на измену жены. Он женился много позже своих приятелей и на их примере понял, что любовь, как ни странно, состоит из одних измен. Что ж, чего ждал, то и получил. Юрий Петрович, как, кстати, очень немногие мужья, имел обостренное чувство потенциальной опасности, исходящей от собственной жены, а еще больше «кинетической». Поэтому всю новогоднюю, такую утомительно долгую и бестолковую, ночь он наблюдал за женой и Гвазавой. Когда Лена глядела на этого красавчика, у нее в глазах появлялось знакомое Юрию Петровичу выражение, которое когда-то увлекло его самого в далеком Кракове, – в них был огонек ожидания. Семейная жизнь, от которой, естественно, ожидать особо нечего, если приходится зарабатывать на хлеб насущный праведным трудом, притушила этот огонек, но, как оказалось, не совсем. Тлел он себе, тлел, пока не раздул его ветер с гор. Вся эта перестрелка холостыми взглядами, от которой ему самому было неудобно, но которую, слава богу, кажется, никто из посторонних не заметил, – право, детство какое-то! Брр… Хенкин даже передернулся, а потом сам себе криво усмехнулся. «Холостыми. Как же! С его-то стороны, может, и холостыми, а вот с твоей, милая, очень даже замужними». Когда Лена с Парисом танцевали второй нескончаемый танец под заводную Глорию Гейнор, Юрий Петрович выпил коньячку, сел в кресло и стал смотреть по телевизору концерт, поглядывая на танцующих. Он, ничего не видя и не слыша, глядел в телевизор, на то, как по-разному, будто у рыб в аквариуме, разеваются у народных артистов и артисток рты, как в его квартире, на его глазах, его жена обнимается под музыку с каким-то грузином, как пьяные и сытые сотрудники хотят спать, но продолжают пить, есть и танцевать, как, в сущности, все смешно, включая его аналитическую ревность. «Танцы – это разрешенная моралью общества подготовка к блуду; да, собственно, уже блуд», – сформулировал он наконец свои мысли и прозрения.

Остаток новогодней ночи он держался возле жены, так как не хотел оставаться наедине со своими мыслями. Он впустил в свой уютный дом и Елену. Ей, однако, его внимательность не совсем пришлась по нутру, и уже под утро она не сдержалась: «Что-то мы с тобой, Юрик, как год не виделись». И как было не заметить расставания взглядов, которые молили о встрече. Последний залп ослепил всю Поднебесную. С тяжелым чувством ложился спать Юрий Петрович. Теперь весь год к черту пойдет! Да, совсем ни к чему ей было высшее образование. Ей вполне хватило бы и одного низшего.

И приснился ему сон, что у него вместо сердца мыльный пузырь, который щупают нервные чужие пальцы. И закричать он хочет, и не может, так как боится, что от этого крика либо само сердце лопнет, либо его в испуге раздавят тонкие пальцы. Проснулся Хенкин с тяжестью в груди и мыслью: «Да, в области ума от жены мне ждать нечего, а в других областях год, похоже, будет урожайный».

Впрочем, ничего не изменилось. Разве что первого января весь день Лена была молчалива. Может, не выспалась. Месяца два прошло по накатанному, но когда он вернулся из командировки, что-то в поведении Лены неуловимо изменилось. Она стала внимательнее к нему, заботливее, ласковее, заинтересовалась даже его сугубо мужскими достоинствами, чем никогда особо не интересовалась. Откуда было этому всему взяться, рассуждал Хенкин, как не от чьих-то щедрот. И тут он понял, что это неуловимое изменение в отношении Лены к нему сродни тому неуловимому тяготению Лены к Гвазаве в новогоднюю ночь, только с обратным знаком. Своего рода компенсация. Нет, женщина не кошка. Врешь, Бодлер. Женщина – собака. Виновата – и ластится к хозяину. Хотя, какой я идиот, думал он. Хенкин едва не поддался малодушному искушению проследить за распорядком дня жены, но ему стала противна сама эта мысль.

Пребывать в мучительной неизвестности ему пришлось недолго. Как-то ему понадобился паспорт, и часов в десять утра он заскочил за ним домой. Дома он застал Лену с Гвазавой, как говорится, тепленькими. Того, что он ненароком увидел, хватило ему на всю последующую жизнь и отбило всякий интерес к поэзии и романам.

Вечером Елена Федоровна ломала руки и пыталась что-то объяснить, но это, право же, было смешно, и он на следующий день подал заявление на развод и на раздел квартиры.

Елена Федоровна, понятно, кинулась искать Гвазаву, но того и след простыл. Секретарша Сливинского, Альбина, с любопытством глядя на жену начальника ведущего отдела, нехотя сказала, что Савва Сандрович на конференции в Минске, а потом на какое-то время заедет к себе домой, на Кавказ: «У него там семья». «А у меня тут», – прочитала Альбина на лице Елены и подумала: «Врет».

«Кавказ подо мною. Одна в вышине», – задумчиво повторяла Елена Федоровна, пока шла по переходному мосту над железнодорожной насыпью. Ей было очень тяжело. Она не могла четко сформулировать свои мысли, но, может, они и не формировались потому, что сама себе она казалась гадкой и ужасно пошлой. Она вспомнила вдруг четко свой сон, что приснился ей два дня назад. Смотрит будто бы она в зеркало, а из зеркала на нее глядит свинья, и в носу у свиньи болтается золотое кольцо. Елена смотрела на железнодорожные пути, на рельсы и думала, что сегодня Анне Карениной, при всей ее утонченности, пришлось бы прыгать под поезд по пять раз на дню. «Кавказ подо мною, одна в вышине…» – шептала Елена Федоровна и горько плакала, вдвойне горько, так как знала, что никто ее слезам не поверит, никто во всем мире. Впрочем, есть тот, кто поверил бы ей, да вот она не верила в него.