Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

Гордился Марлинский своим братом, который был прекрасным конструктором и работал в какой-то закрытой зоне. За невиданно жуткие успехи ему, по словам Феди, карячилась госпремия и докторская без защиты. Как-то раз он приезжал к ним в общагу, весь прокуренный и пропитый, с мешком шишек. Был он точная копия Марлинского, такой же бугай, только с одними усами, без бороды. Славные были денечки!

Сам же Федя «малевал» прекрасные натюрморты и говорил, что в них, если приглядеться, больше информации, чем в портретах. Позже он стал признанным (в Воложилинской области) художником, преподавал в училище, и, почти как всякий художник, не переросший границ отведенной ему области, однажды покинул эти границы, причем никто так и не узнал, на каком виде транспорта и в каком направлении он отбыл.

И сидел Мурлов на кухне, за закрытой дверью, и писал, писал, писал…

– Мурлаша! – растворилась дверь, впустив бас, дух и мощь Марлинского в халате на голое тело. – Мурлаша! Тебе спецзаказ! Напиши для меня главу, а? Про любовь. И чтоб тут же, через стенку, про науку. Очень я эти две вещи люблю. А у тебя почитаю и еще больше полюблю.

– Заказ принят, – ухмыльнулся Мурлов.

– Дозволь глоток воды из краника. Не потревожу?

Глоток длился пять минут, после чего Федя пожелал творческих успехов.

– А мы, грешные, за тяжкий труд примемся.

– Не подкачай, Федя.

Федя, понятно, трудился ради себя, знал бы он, ради чего трудится Мурлов, дал бы парочку советов про любовь и доверительно поведал бы, что нужно Фаине помимо романа, да и вместо него. С Фаиной он был знаком, но считал ее шибко умной, а это снижает градус. Не спросил Федя у Мурлова, ради чего его рыцарский труд, унес свою семипудовую плоть в халате к рыдающему Адамо и взвизгивающей Соньке, и у Мурлова жизнь пошла совсем не так, как могла бы пойти.

Марлинский увлекался выжиганием по дереву и как-то подарил Мурлову дощечку, на которой был изображен сильный мужчина. Мужчина сидел на земле, привалившись спиной к валуну, и столько в его позе и взоре было усталости и отчаяния, что становилось невыносимо жаль его и невозможно глаза отвести от выжженной картинки на самой обычной доске.

…И нет сил отлепить подбородок от ключиц, поднять голову и глянуть в пепельный глаз, прищуренный, с набухшими веками багрового неба и свинцовых песчаных дюн. Море, как зрачок, мерцает в лучах уставшего солнца и, как зрачок, пугает своей тайной. Жутко в него смотреть, будто это зрачок слепого. Обнаженные дюны разметались под влажным морским ветром. За ними грузно ворочается перед сном море. Розовая каемка над морем темнеет, сворачивается, гладкую кожу неба рассекают звезды.

Ахилл сидит на берегу, уронив голову на грудь, и смотрит на прилипший к окровавленному бедру песок. Перед ним лежат двое. Они тяжело раскинули руки и похожи на спящих. Третий застыл у ног: голова уперлась в живот, рука вывернута в желании схватить что-то в воздухе, но другая рука выражает отчаяние, безнадежность и смехотворность этой попытки. Эти трое в полумраке кажутся совсем старыми. Четвертый, еще мальчик, обезображен гримасой боли, и тоже руки залиты черным. Это кровь.

Ахилл лениво смотрит на свою липкую и черную руку, судорожно сжимающую клинок меча чуть выше резной рукояти. «Будто и не моя рука», – думает он, вспоминая Хирона. «Рука пахаря краше руки бога и сильнее руки воина», – говорил старый кентавр. Ну и что? Перед глазами плывут, то приближаясь, то удаляясь, радужные пятна, возникая и вновь пропадая в темноте. Очень хочется пить. А кругом немыслимая сушь, соль и камень. Да песок, песок, песок – насколько хватает глаз. Его стошнило от боли и потерянной крови. Он лег на песок, передернулся, спиной почувствовав место, где запеклась кровь, закрыл глаза и провалился в темную кружащуюся бездну.

Разбудили его шакалы. Звериный инстинкт подбросил его, и первое, о чем он подумал: не смытая кровь – к беде. Шакалы прыснули в стороны, но тут же остановились враждебным полукругом. И их мучает жажда. Ахилл сделал шаг. Нога увязла в остывшем песке с хрустом, как меч в теле. Медленно, не обращая внимания на идущих следом шакалов, он побрел к морю. Почувствовав ногами воду, он плашмя упал в темную соленую жидкость. Ему показалось, что упал он в лужу теплой крови. Он захлебнулся и его вырвало водой.

– Когда же настанет день! – крикнул он и напугал криком самого себя. Он побрел вдоль берега по мелководью туда, где чувствовался восход солнца. Он не заметил его восхода, и только спустя какое-то время остолбенело уставился на малахитовую чашу моря и на золотые и алые струи, которые змейками бежали ему под ноги.

Обессиленный, он упал на берег и забылся, но ненадолго. Солнце роняло тяжелые жгучие капли на голову, и они били, били ее… Голова раскалывалась от зноя, казалось, она была уже объята все сжигающим пламенем… В глазах темнело, но темнота вдруг вспыхивала песком, морем, небом, ослепительным солнцем. Он спрятался в тени огромного валуна, сел на песок и прислонился спиной к прохладной поверхности. Больными глазами оглядел он местность и не удивился, увидев совсем рядом четыре трупа. Неужели остров? Брошенный на песок меч нестерпимо блестел. Ахилл взял его в руки, ожегся и уронил опять в песок. Похоже, это все-таки остров. Откуда взялся он под этой проклятой Троей? Какие боги, бессмертные боги забросили его сюда?

Ахилл вскочил на ноги. Бессмертные боги! Хлеб не едят, не пьют… А бессмертны. Может, потому и бессмертны, что не едят, не пьют? Как хочется пить!

– Ты не бог, – просипел Ахилл, – и не бессмертен.

Ему вдруг до истерики захотелось услышать человеческий голос, пусть даже это будет голос врага. Но голоса застыли там, внутри убитых, а те слова, что они кричали, набросившись на него с четырех сторон, давно унес ветер, и пусто было вокруг, пусто, ни звука. Только море вдали, если прислушаться, шипит, как змея.

И тут он почувствовал, что сюда идут. Он еще никого не увидел и не услышал, но что-то говорило ему: приближается опасность. Он поднял меч и спрятался за валун, еще не зная, спрятался ли, не зная, откуда и кого надо ждать. Вдруг ему показалось, что все побережье усыпано праздными рыхлыми мужчинами и такими же праздными и ленивыми женщинами, между ними копошились дети, много детей. Их с младенчества учили не ходить прямо, а ползать. «Видение конца света», – подумал Ахилл. Он даже зажмурился на мгновение. И в это мгновение появились трое. В нестерпимо ослепительном свете нельзя было понять, кто они, что за форма на них и какое в руках оружие. Они его не заметили и быстро приближались, споря о чем-то друг с другом. Ахилл вытер потную ладонь о камень и, чтобы не перенапрягать кисть руки, прислонил меч к валуну.