Павел Корнев - Сиятельный

– Там, – вяло махнул он рукой.

Я зашагал в указанном направлении и вскоре очутился в просторном читальном зале, тишину которого нарушал лишь шелест листов да скрип железных перьев. Студенты готовились к неумолимо приближающимся экзаменам и, вопреки обыкновению, не отвлекались на свои обычные глупости, поэтому степенно прохаживавшаяся меж столами смотрительница соизволила встретить нового посетителя и поинтересоваться целью моего визита. Я в двух словах объяснил свою проблему и вскоре уже листал грубую газетную бумагу, уделяя особое внимание разделу некрологов и рубрике, посвященной перипетиям светской жизни столичного бомонда.

Газеты оказались пришпилены к доске, стол с ними стоял в самом темном углу, и я весь извелся, отыскивая на пожелтевших страницах хоть какое-то подтверждение своей догадки. Сшив нисколько не мешал находчивым студентам разживаться бумагой для самокруток, и частенько в самых многообещающих местах зияли лакуны, но все же, отлистав назад пару месяцев, я наткнулся на упоминание схожего происшествия, а в январском номере на глаза попалось еще одно сообщение о смерти не менее странной.

Впрочем, странной ли?

Разве удивится обыватель, если впавший в депрессию танцор вдруг шагнет в окно, а злоупотреблявшая выпивкой певичка прихватит в ванну не мочалку с мылом, а пузырек аспирина и опасную бритву?

Вовсе нет! Я и сам лишь пожал бы плечами, доведись прочитать о подобном случае в газете. Такое с творческими людьми случается сплошь и рядом, но лично мне не хотелось бы прочитать подобную заметку об Альберте Брандте, сколь бы сильно я ни злился на него за последнюю выходку.

А поэт, судя по всему, был чертовски близок к тому, чтобы пустить себе пулю в висок или спрыгнуть с моста, ведь каждый из безвременно покинувших нас деятелей искусств незадолго до смерти терял некую дорогую его сердцу безделицу. По словам близких, именно эта потеря и становилась тем самым сорвавшимся с кручи камушком, что приводил в итоге к трагической развязке.

И хоть при мало-мальски критическом анализе моя версия начинала трещать по швам, отмахиваться от подозрений и списывать все на случайные совпадения я не стал и ушел из библиотеки только через пару часов с блокнотом, исписанным именами и адресами нужных людей.

Но для начала отправился на Римский мост. Некогда его выстроили, дабы соединить Старый город и Посольский квартал, а впоследствии обмелевший приток Ярдена упрятали под камень, и мост облюбовали художники, шаржисты и примкнувшие к ним уличные музыканты.

Удивительное место, где жизнь била ключом и не утихала ни днем ни ночью.

Я его не любил.

Меня раздражали оккупировавшие округу попрошайки, цыгане, гадалки и шарлатаны, торговавшие поддельными реликвиями эпохи Возрождения и подкрашенной водичкой, выдаваемой ими за кровь падших. Я испытывал нервную дрожь, глядя на мутный поток, что вырывался из одной каменной трубы и через полсотни метров бесследно исчезал в другой. А еще терпеть не мог воспоминать о том месяце, когда мост служил мне крышей над головой.

Я бы и сегодня здесь не появился, у меня просто не было выбора.

Высокий, изможденного вида старик, по обыкновению своему, расположился под статуей Микеланджело. Перед ним стоял мольберт, в коробке дожидался своего часа десяток на совесть заточенных карандашей, и никого из завсегдатаев не смущал тот факт, что глазницы рисовальщика были пусты.

Когда я уселся на складной стульчик для клиентов и с наслаждением вытянул разболевшуюся от долгой ходьбы ногу, рисовальщик сразу потянулся за карандашом.

– Давно не появлялся, Лео, – произнес он с явственно прозвучавшей в голосе укоризной.

Художник был лишен глаз, но вовсе не слеп. Талант сиятельного позволял ему видеть лучше иных зрячих, и более того – давал возможность заглядывать в чужой разум и переносить на бумагу увиденные там образы. Мечты или кошмары – без разницы.

– Шарль! – радушно улыбнулся я в ответ. – Ты же знаешь, если друзья не докучают тебе, то у них все хорошо.

Рисовальщик скептически хмыкнул и потер впалые щеки.

– Значит ли это, что теперь у тебя неприятности? – резонно поинтересовался он.

– Нужна твоя помощь, – признал я. – Нарисуешь портрет?

– Безвозмездно, надо понимать?

– Виконт Крус всегда возвращает долги.

– Отдашь, когда ограбишь банк? – хмыкнул Шарль Малакар. – Так ты говорил в свое время, да?

– Все течет, все меняется. Теперь я ловлю тех, кто грабит банки.

– Надо полагать, платят за это куда меньше, – улыбнулся художник одними лишь уголками губ и с карандашом в руке отвернулся к мольберту. – Сосредоточься, Лео.

Я смежил веки, постарался восстановить в памяти мельком виденное лицо, и тут же заскрипел по бумажному листу грифель карандаша.

Шарль-сиятельный видел чужие мечты, Шарль-рисовальщик переносил их на бумагу. Поразительное сочетание талантов.

– Тише, Лео! – попросил художник, вытирая платком выступивший на морщинистом лбу пот. – Не так быстро! Спешка важна лишь при ловле блох.

Я кивнул и постарался расслабиться. Шарль не раз зарекался работать со мной из-за чрезвычайно развитого воображения и как-то даже взялся обучить основам рисования, но ничуть в этом не преуспел. Рисовал я из рук вон плохо.

– Проклятье! – выругался вдруг художник и сорвал с мольберта лист, на котором карандашные линии начали складываться не в овал лица, а в непонятные тени. – Лео, не отвлекайся!

Я подавил обреченный вздох и уставился в небо, но это не помогло, и следующий лист оказался испорчен так же, как и первый.

– Лео! – Рисовальщик с раздражением отложил затупившийся карандаш и взял новый. – Ты сам-то понимаешь, что именно хочешь от меня получить?

– Сейчас, сейчас! – Я развернул газету и уставился на зернистый фотоснимок с похорон дирижера. Точнее, на одну из фигур с размытым овалом бледного лица. – Так лучше?

Шарль ничего не ответил и быстрыми уверенными движениями принялся набрасывать портрет. Провозился минут пять, затем откинул со лба волосы и сказал:

– Это все, что я смог из тебя вытянуть. Ты удивительно не собран сегодня, Лео.

– Не сказал бы, – возразил я, разглядывая карандашный набросок. – Просто удивительно…

– Не похоже? – удивился рисовальщик.

– Похоже, – успокоил я его. – Но глаза…

Глаз не было, вместо них чернели пятна частой-частой штриховки.

И это даже немного пугало.

– Это все – в твоей голове, – напомнил Шарль.

Я поднялся со стульчика, отцепил лист от мольберта и, аккуратно сворачивая его в трубочку, спросил:

– Как идут дела?

– Не жалуюсь, – ответил художник, достал перочинный ножик со сточенным лезвием и начал править им затупившийся карандаш. – Ты не поверишь, сколько людей жаждет запечатлеть на бумаге свои кошмары и любовные фантазии.