А. Ш. - Концлагерь «Ромашка»

Весь обратный путь из Белгорода до лагеря мы говорили мало. Белкин переваривал сытный обед и продолжал угощаться десертом – он прихватил из гостиницы добрый килограмм конфет. Вдобавок ко всему с подарками всё устроилось ровно как он и рассчитывал – за скромную мзду Егорыч не только рассовал пакеты по багажнику и заднему сиденью, но даже сделал это с улыбкой, достойной вышколенного швейцара, разве что «Чего изволите?» не говорил. Олещук был, видимо, мыслями в краеведческом музее и на все вопросы отвечал односложными «Угу» и «Конечно». А что касается меня, то я воображал себя богатым и успешным молодым бизнесменом, а, может быть, просто парнем лет двадцати двух, подающим большие надежды, который однажды познакомился с русоволосой девушкой и смог пригласить её на ужин. Бог знает, до чего бы я довоображался, если б мы не приехали в лагерь, и я вспомнил, что пригласить девушку мне сейчас совершенно некуда, она промелькнула в моей жизни как ослепительно яркая комета, растворилась в космосе, оставив после себя лишь имя, и даже неясно, увидимся ли мы когда – нибудь снова.

На моём потоке учился парень, не хватавший звёзд с неба: Миша Ястребов. Теперь я даже с трудом припоминаю его внешность – средний рост, аккуратное лицо, очень светлая кожа, русые короткие волосы – вот, пожалуй, и всё. Уже на цвете глаз память спотыкается и стыдливо замолкает – голубые ли, серые…

Точно скажу одно – в июле 2031–го Мише исполнилось 17 лет. Здесь ошибки быть не может: в свой семнадцатый день рождения он узнал от нас с Букетовым про призыв на войну. Обхватив голову руками, он с какой – то странной беспомощной улыбкой произнёс:

– Значит, остался мне ровно год, да? Я ведь троечник… С моими баллами в рай не пролезть.

Мы утешили Мишу, как могли, но это было фальшивое утешение – он говорил правду, и мы это знали.

И, однако, в жизни никогда ни в чём нельзя быть уверенным наперёд.

Шестого или седьмого июля прямо посреди занятия по черчению Мишу вызвали по громкой связи к директору. Миша, весь трепеща, хотя и не зная за собой никакой провинности, поплёлся к выходу.

Через час, уже в начале занятия по истории, он вернулся, и вид его был поразителен: раскрасневшиеся щёки, красные, явно заплаканные глаза, горящие уши и улыбка – настолько дикая и ошалелая, что её можно было принять за улыбку душевнобольного. Миша сел на своё место, весь трясясь, просидел на нём с минуту, глубоко дыша, и вдруг зарыдал. Он плакал навзрыд, закрыв лицо руками, плечи его содрогались, точно в лихорадке, и наконец он начал всхлипывать в голос. Занятие прервалось. Лектор подошёл к Мише и спросил у него:

– Что случилось? Может быть, отпустить тебя подышать?

– Нет, не надо подышать… Всё хорошо. Всё лучше не бывает. Я… я больше не бойскаут. У меня есть мать и отец.

По рядам пронёсся глубокий вздох и установилась тишина – торжественная, неимоверной силы тишина. Десятки пар глаз устремили взгляд на Мишу, который сидел в какой – то неловко – осторожной позе, точно боясь спугнуть счастье.

– Вот как. Поздравляю, – сдержанно сказал лектор. – Остальных прошу повернуться ко мне. Занятие ещё не закончено.

Мы едва дождались перемены. Как только прозвучал звонок, бойскауты облепили Мишу со всех сторон, как пчёлы – открытую банку с мёдом. Вопросам не было числа. Миша явно был не в состоянии связно вести рассказ, но по обрывкам его радостного лепета мы установили некоторые факты – накануне в Белгородский департамент обратилась супружеская пара с заявлением об усыновлении Михаила. Законом, действовавшим в России на тот момент, разрешалось усыновление детей вплоть до 18–летнего возраста. При этом семья должна была либо предоставить справки о бесплодии, либо же один из усыновителей мог доказать, что является биологическим родителем ребёнка, потерявшим родительские права по уважительным, не связанным с криминалом, причинам. Так всё ровно и было в случае Михаила: отец его совсем ещё юношей женился и завёл ребёнка. По бедности, молодая семья сняла какую – то комнатку в неблагополучном районе. Один красочный донос соседей в Службу опеки о том, что новорождённый ребёнок ютится в крохотной комнатушке с плесенью на окнах – и явились проверяющие. Проверка, правда, показала, что плесени на окнах нет, но зато оба родителя не имеют постоянной работы, мама ребёнка совмещает воспитание сына с учёбой, а в холодильнике, как назло, именно в момент проверки оказалось пусто. Всё это позволило опеке сделать немедленный вывод, что ребёнок голодает. К тому же, мальчик во время проверки кричал (не от голода, а от вида непрошеных гостей и испуганной мамы), что и решило судьбу младенца. Родители были лишены родительских прав, озадаченно подписали сунутые им опекой бумаги (юридического образования у юнцов не было, как не было и денег нанять юриста, который мог бы победить опеку в суде), и Миша Ястребов, в возрасте семи месяцев, уехал сначала в богадельню для мамочек в Ростовскую область, где ухаживали за малышом, а затем был переправлен в Белгородскую в наш лагерь.

Миша, конечно, успел совершенно забыть отца и мать ещё в младенчестве – и даже не знал, по какой причине лишился родителей (такая информация бойскаутам не разглашалась), но про себя всегда думал, что родители были элементами асоциальными и немножко этого стыдился. Отчасти именно этим и была вызвана столь глубокая реакция Миши на перемену в жизни – его родители оказались не просто приличными, но блистательными тридцатисемилетними людьми (отец стал коммерческим директором, мать – архитектором), да вдобавок ко всему ещё и симпатичными. Это был счастливый билет. И даже то, что они так поздно разыскали сына, не могло отравить его счастья.

Весть о том, что за одним из семнадцатилетних бойскаутов приехали родители, разлетелась по лагерю быстро. Кучки бойскаутов обсуждали её то тут, то там. Во время сбора огурцов, которым я занимался в тот вечер, члены моей команды только об этом и трещали, причём без умолку, так что на исходе третьего часа работы, порядком раздражённый этой болтовнёй, я запустил в самого говорливого здоровым огурцом:

– Хорош уже! Мне кажется, даже овощи сейчас заговорят, что к Ястребову приехали родители.

– Ты чего злишься так? Завидуешь, что к тебе не приедут?

– Ко мне не могут приехать, мои родители умерли. А злюсь я потому, что мы мало собрали из – за ваших разговоров. Из – за этого мы получим штрафные баллы, которые кому – нибудь так испортят ведомость, что он поедет через год воевать.

Напоминание о призыве в армию приглушило разговоры.

Вечером, однако, всюду продолжалось то же самое. Причём в беседах появилась нотка, которая заставила меня встревожиться и нахмуриться – нотка резкой, совсем не беззлобной зависти. Никогда раньше такого не бывало. Обыкновенно, если бойскаута усыновляли, его друзья, знакомые и просто желающие удачи приходили проститься с ним. Теперь же Миша Ястребов был в одиночестве – в одиночестве, несмотря на то, что его в открытую обсуждал весь лагерь. Ему никто ничего не подарил, к нему почти не подходили проститься. Во многих лицах, глядевших на него, читалось: «Почему он, а не я?»