Артур Алехин - Несуществующее настоящее (сборник)

Итак, в тот трагичный для моей жертвы день, он как обычно занимался какими‑то своими делами. Я почему‑то уверен, что его жизненный путь был весьма гладким. Он никуда не торопился и не опаздывал, не злился и не грустил, он просто делал свое дело. Выполнял свое предназначение и делал это хорошо, находясь все время в движении, делая кратковременные остановки для своих личных нужд, возможно, даже не думая о том, что будет завтра. Он жил в идеальном мире, никому не мешал, никого не трогал и, более того, вряд ли замечал кого‑то. Он был по‑своему красив, от него исходила безобидность, какая‑то маленькая доброта. Он был безопасный, не вредный, не злой. Напротив, сейчас я назвал бы его даже "родственником природы". И его потомки, они точно такие же. Я рад, что существуют такие, как он: те, кем можно любоваться и кому можно отдавать почтение за их спокойное и немешающее существование.

Только тогда я думал о другом. Для меня он был просто жертвой. Обычным расходным материалом для удовлетворения своих патологических утех. И в его жизни появился я. Он не знал меня и не хотел знать. Он даже не подозревал, что я существую. Но я был. И я выдернул его из идеального, нейтрального мира, в котором он жил и мог бы жить дальше. За минуту до того, как он столкнулся со мной, ничего не предвещало беды. Но спустя несколько минут, он превратился в пленника. Я запер его в тесное продольное помещение, где он даже не смог развернуться. Все произошло так быстро, что какое‑то время он не понимал происходящего. Наверное, ему показалось, что он застрял где‑то или остановился не в том месте.

Это были последние минуты его спокойствия. Я прислонял ухо к его "камере" и с удовольствием слушал, как он шевелится, как пытается найти выход. Я ощущал, как его начинает одолевать страх. Как осознание опасности и власти над ним начинает превращаться из предположения в суровую реальность. Я даже приговаривал что‑то насмешливое и издевательское, что‑то вроде: "Сиди, отдыхай пока, я подумаю, что с тобой делать". Затем я оставил его и ушел. Вернулся к нему я только утром. Первое, что я сделал, снова прислонил ухо к его тесной "камере" и услышал все тот же отчаянный звук скрежета по стенкам. Он был уставший и уже измученный только оттого, что ему было тесно и воздух едва проникал в помещение, в котором он находился. Я слегка ударил пальцами по крыше и услышал активное шевеление. Но это было новое шевеление. Это было шевеление, которое вызывалось паникой, обреченностью, страхом. Я впитал в себя его чувства, как губка воду, и во мне зародилось необузданное изощрение.

Мой яд, которым я был наполнен, стал подниматься и выливаться из меня, отравляя воздух, которым дышал мой пленник. Понимая, какой монстр находится рядом с ним, он как будто бы молил меня, он был как загнанный человек, который просит: "Отпусти меня, просто отпусти меня, умоляю. Мне больше ничего не надо, просто дай мне уйти".

Почувствовав такое сейчас, я бы выпустил его и, прежде чем отпустить, успокоил бы, дал бы ему понять, что я друг и не опасен. Но в то время я оказался безжалостным, глупым, изощренным убийцей, который получал удовольствие от страха, который получал патологическое удовлетворение от того, что кто‑то молит меня, а я властвую. Я даже не хочу говорить о себе, как о человеке, потому что я не был им. Если мой пленник был произведением природы, то я был уродливым, неполучившимся творением, которого не должно было быть. Но я был. Я был и я измывался. Я точно знал, что моя жертва будет убита, вопрос лишь в том, как.

А мой пленник точно знал, что за стенами его камеры находится что‑то страшное, что‑то зловещее, некто, кому чужды любовь и сострадание, некто, кто не понимает, что творит. Этот некто был, конечно же, я. Осознание того, что я рядом, вызывало невообразимые панические чувства у него. Он метался в темноте, издавал стоны, пытался вырваться. Он знал, что это бесполезно, но я настолько был страшен, что он ломился в непробиваемые стены. Понимая, что я полностью доминирую, возомнив себя богом, я услышал мольбу о пощаде. Тогда у меня родилась характерная для меня извращенная мысль: я решил нанести десять ударов острой арматурой по крыше, прекрасно понимая, что вариантов выжить у моего пленника нет.

Я придумал нечестные правила игры, и это еще больше возбуждало мое больное воображение. Я сказал ему: "Выживешь, так выживешь, а нет, так нет. После десяти ударов я отпущу тебя". И я нанес первый удар прямо по центру, проткнув крышу камеры и почувствовав, как этот острый кол входит в тело. Другого я и не ожидал. У моей жертвы не было ни малейшего шанса выжить, он был обречен. Он замолчал на несколько секунд, а я специально не вытаскивал орудие, слушая, что происходит с ним. Он замолчал, но не оттого, что я проткнул его. Он замолчал от страха, он настолько боялся моего необузданного, моего демонического гнева, что даже смертельная травма казалась ему лучше, чем моя агрессия.

Я вытащил кол и еще раз со смаком резко воткнул его в другое место камеры. Подождав несколько секунд, я вытащил его и повторил свое действие. И каждый раз я ловил какой‑то кураж, делал это все быстрее и быстрее, все резче и агрессивнее втыкал в камеру пленника свое острое орудие. Пленник же получал новые и новые смертельные травмы. Один удар попал ему в ногу и не просто переломал, а размозжил ее. Но он не замечал уже этого. Он плакал, и ему было все равно, куда я бью его, ему хотелось одного — просто чтобы меня не было рядом. Он хотел оказаться где угодно, только не рядом со мной. В каком угодно состоянии, лишь бы меня не было рядом. Он молился, он ждал, когда я уйду. Он знал, что умрет, только бы я в этот момент не был рядом.

А я с остервенением продолжал свою чудовищную экзекуцию, беснуясь и не понимая, зачем я делаю это… Наконец я остановился. И вдруг я понял, что моя бесноватость куда‑то исчезла. У меня возникло чувство, что я только что очнулся от какого‑то ужасного сна. А передо мной тесная камера с дырами в крыше. В руке у меня арматура, которой только что я мучительно убивал своего пленника, а внутри камеры сам пленник, который по‑прежнему просто хочет уползти от меня.

"Что это было? — подумал я. — Что я сделал?" Я положил орудие и попытался заглянуть в продырявленную крышу камеры, но ничего не увидел. Тогда я решил открыть ее. Я уже не был тем самым голодным зверем, я не понимал, что происходит. Я, не понимая, приоткрыл почти разрушенное помещение пленника и увидел ужасную картину: пленник, весь в ранах, с переломленными ногами просто ползет, не обращая на меня внимания. Он ползет медленно, еле‑еле, но ползет.

Я понял, что я натворил, и стал просить прощения. Я сказал ему: "Извини меня, я не хотел, пожалуйста, прости меня". Но он не слушал меня, он не верил мне, ему хотелось быть от меня подальше. Я взял его на руки, но он ждал лишь очередной пытки от меня и продолжал в конвульсиях пытаться сбежать. Я успокаивал его, говорил, что я не сделаю ему больно, но он не верил. Мне было страшно от самого себя, мне было невыносимо больно, что он не верит мне и считает меня монстром.