Игорь Бунич - Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты

— Нет!!! — неожиданно завизжал генерал. — Я тебе… вам ничего не приказывал! Я вас вообще не знаю! Кто вы такой? Вы — провокатор!!! Вы мне вообще никогда не подчинялись! У меня свидетели есть, что…

Тут генеральский голос замолк, и снова раздался голос, преисполненный властью: “Лукич, это ты что ли? Что ты человека до инфаркта доводишь?”

И я узнал голос подполковника Зюганова.

— Зюганыч? — удивился я. — Ты что там делаешь у генерала?

— Обыск провожу, — сообщил Зюганов, — представляешь, Лукич, в той книге — четыре Белова — камергеры, два — генералы, остальные — белогвардейцы. Я по телефонному справочнику посмотрел, а там Беловых человек триста, если не больше. Звоню руководству, а мне говорят: “Начни-ка с этого адресочка”. Его, правда, в телефонном справочнике не было, но зато этот камергеров потомок сумел в наши органы проникнуть! Представляешь, Лукич!

Я пожелал подполковнику Зюганову дальнейших успехов в его многотрудной деятельности и повесил трубку.

Не успел я ещё очухаться от полученной информации от Хакима, как уже кто-то нанёс удар по генералу Белову, давшему мне это задание и державшему его выполнение на своём контроле. Оставалось только гадать, почему этот удар был нанесён по нему, а не по мне или нам обоим? И какую роль в этой истории играет сам Хаким?

Что мне теперь делать с ним? Я мог отправить его в нашу внутреннюю тюрьму на Лубянке, зарегистрировав его таким образом, что никто, кроме меня, не мог бы вызывать его на допрос. Но если завтра меня самого возьмут (генерал меня наверняка сдаст), то Хаким превратится в очень нежелательного свидетеля. Мелькнула мысль отвезти его куда-нибудь в Медведково и пристрелить от греха подальше, но я от этого отказался, во-первых, потому что уже знал, как непросто это сделать, а во-вторых, Хаким мог мне ещё понадобиться в качестве собственного оружия. Пусть пока остаётся у меня.

Я отвёл его в ванну и приковал к водопроводной трубе.

— Зачем? — спросил он.

— Так положено, — ответил я, — я знаю, что тебе ничего не стоит освободиться. Но мне придётся отвечать, и я скажу, что принял меры предосторожности… А если я их вообще не приму, мне здорово влетит, когда ты сбежишь. В принципе, я ничего против этого не имею. Убегай, если хочешь. Тем более, если верить твоим словам. Лукьянова тоже скоро арестуют и ему будет не до диссертации. Но лучше пока останься, ты мне ещё можешь понадобиться. К телефону не подходи, на звонок или стук в дверь не реагируй. Ежели кто-то начнёт дверь ломать, то сам реши, что делать. Но лучше всего выпусти душу и виси здесь как бы мёртвый на наручнике. И постарайся потом со мной связаться с помощью разных ваших хитрых штучек. Понял? А мне надо срочно идти. На всякий случай — прощай, извини, если что не так. На том свете свидимся, сочтёмся.

Прежде всего я убедился, что ни за моей квартирой, ни за мной никто не следит. Уметь обнаруживать слежку — это азы нашей профессии. Если вы этого не умеете, вам просто нечего делать в госбезопасности, где все следят друг за другом.

Убедившись в этом, я сел на трамвай и поехал в академию. Мне нужно было встретиться с папой-Мюллером и посоветоваться с ним.

Бывший группенфюрер СС и имперский шеф гестапо Генрих Мюллер жил в академии на служебной жилплощади, занимая две комнатки примерно в двенадцать квадратных метров каждая. Обстановка в комнатах была спартанская. Спал Мюллер на двухъярусной солдатской койке: одну ночь — внизу, одну ночь — наверху. Это был его каприз, поскольку в Германии он привык не ночевать более одной ночи в одном месте.

У папы-Мюллера я, к своему удивлению, застал Генриха Генриховича Ягоду — сына нашего бывшего наркома, который читал в академии курс спецхимии. Он о чём-то беседовал со своим тёзкой Мюллером. Вокруг стояли упакованные чемоданы. Было очевидно, что папа-Мюллер куда-то переезжает.

Он вяло кивнул мне головой, в то время как Ягода при виде меня спросил:

— Василий Лукич, почему пропускаешь лабораторные занятия?

— В спецкомандировке, — доложил я.

— Смотрите у меня, — строго сказал Ягода, — я вам зачёт не поставлю, пока не сдадите мне все лабораторные работы. Я тоже сейчас уезжаю в спецкомандировку. Вернусь примерно недельки через две и попрошу вас все академические задолженности ликвидировать.

— Слушаюсь, — дисциплинированно ответил я и обратился к Мюллеру, — вы куда-то собрались, Генрих Иванович?

— Уезжаю я, Лукиц, — печально улыбнулся папа-Мюллер, — товарищ Сталин лично разрешил мне выехать на постоянное жительство в государство Израиль по личной просьбе Голды Меир. А герр Ягода будет меня сопровождать до Тель-Авива и передаст там израильским властям.

Меня бросило в жар.

— Вас выдают израильским властям? — изумился я.

— Майн фройнд, — вздохнул Мюллер, — все определения всегда страдают от неточности. Русский язык богат: выдают, передают, возвращают, отправляют, высылают, командируют, посылают. Есть ещё синонимы, но я их забыл. Майн Готт! Надо ли придавать значение подобным мелочам? Национальные и социалистические идеи, слитые воедино, дадут всходы на любой почве. Кроме того, я хотел бы немного отдохнуть в своём родном кибуце.

Я почтительно молчал, не зная, что сказать, и опасаясь быть обвинённым в космополитизме.

— Ты пришёл сказать мне “ауфвидерзеен”, Лукиц, — спросил Мюллер.

— Нет, — ответил я, — мне нужно посоветоваться с вами, Генрих Иванович, по поводу решения одной теоретической задачи, с которой я столкнулся в процессе работы над диссертацией.

— О, яа, яа! — оживился папа-Мюллер. — Наука в нашем деле это есть зер гут! Я рад тебе помогать, Лукиц.

Ягода взглянул на часы и поднялся.

— Извините, товарищи, — сказал он, — мне надо ещё многое успеть. Генрих, — обратился он к Мюллеру, — мы выезжаем завтра в 6 часов утра.

— Яволь! — ответил Мюллер и наклонился ко мне, — я весь внимание, дорогой Лукиц.

Я рассказан ему всю историю как ситуацию, не детализируя и не называя никаких имён.

— В какой стране всё это происходит? — поинтересовался бывший шеф гестапо.

— Я имею в виду приложить эту схему к различным странам Восточной Европы, — соврал я, — но прежде всего мне бы хотелось начать, разумеется, с нашей страны.

— Тогда, — сказал папа-Мюллер, — мне очень не нравится слово “инкарнация”. Ужасно не нравится.

— Чем же? — удивился я.

— От этого слова, — объяснил Генрих Иванович, — за целый километр несёт заговором и не просто заговором, а сионистским заговором. Если бы это было в действительности, то я сделал бы вывод, что готовится убийство товарища Сталина и государственный переворот.

— И как бы вы поступили? — поинтересовался я.

— Сталкивался с похожей ситуацией ещё до войны, — поведал мне папа-Мюллер, — я немедленно организовал “Хрустальную ночь” — массовые антиеврейские выступления трудового народа и увёз фюрера на один из островков в Балтийском море, где он переждал опасный период. Заговор сорвался, но зато началась война.