Игорь Бунич - Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты

Значит, товарищ Сталин решил в очередной раз пустить органы под нож. Три предыдущих подобных кампании я отсидел в зоне с Ильичём, а ныне сразу же попал на передовую смертельной борьбы.

По здравому размышлению получалось, что Сталин всю свою жизнь ничем другим не занимался, как боролся с собственными органами безопасности и, надо отдать ему должное, первые два раунда выиграл, а третий раунд — Великую Отечественную войну — свёл вничью, хотя и с большим трудом.

Сейчас начинался четвёртый раунд смертельной схватки. Но вождь старел, а “органы” оставались молодыми и дерзкими, поскольку состариться на нашей работе почти никому не позволяли.

Позднее умные люди мне разъяснили, что моя схема была несколько упрощённой. В товарище Сталине, говорили они, вечно боролись два начала: созидательное и разрушительное. Всё, что он создавал одной рукой, другой — уничтожал. Создав превосходную систему сельского хозяйства в стране, он неожиданно начал чуть ли не поголовное уничтожение крестьян. Создав великолепные вооружённые силы, он их сам вырезал. То же самое творилось и с нашими славными органами. Стоило им набрать силёнок, как их немедленно уничтожали. На эти вопросы нет простого ответа, но мне лично сдается, что тут огромную роль сыграла несогласованность между сталинскими двойниками, которые до войны работали как вахтёры — сутки через трое — и каждый считал себя самым умным. А потому, заступая на “вахту”, немедленно уничтожали всё, сделанное накануне их сменщиками. Поэтому нашу страну и охватила вакханалия самоуничтожения.

Помнится, Ильич над этим посмеивался и говаривал: “Что такое, товарищ Василий, есть ликвидация классов и создание бесклассового общества? Это, батенька вы мой, означает самоликвидацию самого общества как такового. А они, глупцы, не понимают, что нельзя ликвидировать классы без уничтожения самого государства!” “Но вы же, Владимир Ильич, — пытался возразить я, — сами подсказали им идею ликвидации сначала классов, а потом государства путём его постоянного укрепления”. Он только весело хихикал, потирал руки и приговаривал: “А согласитесь, товарищ Василий, что это здорово придумано!”. Я искренне соглашался.

К сожалению, объяснить всё это стареющему группенфюреру Мюллеру было невозможно. Он был воспитан на исключительно прямолинейных лозунгах типа “Радость через силу” или “Один Райх, один вождь, один народ!” Для осуществления последнего лозунга им было достаточно ликвидировать 1 % своего народа (евреев), а нам для этого пришлось перестрелять две трети населения страны. Правда, все знали, что нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики, но уже было видно, что весь процесс до неприличия затянулся и стал практически неуправляемым. И в надвигающемся хаосе, где снова на кону были наши головы, в ближайшем окружении Сталина вполне мог найтись кто-то, кто мог исполнить главный каприз души товарища Сталина, обожавшей покидать занимаемое тело через пулевое отверстие.

Значит, Хаким, кто бы его ни послал, был прав!

Во всяком случае разговор с папой-Мюллером дал мне понять, что при подобном развитии событий, выражаясь словами товарища Энгельса, “нет ничего невозможного”.

— Группенфюрер, — сказал я ему на прощание, — желаю вам хорошо отдохнуть на своей исторической родине. Постарайтесь там издать хотя бы на иврите свою “теорию заговора”. Она будет служить пособием для многих грядущих поколений наших коллег. Та простота, с которой согласно вашей теории, сокрушается любое государство, ставит вас, дорогой Генрих Иванович, в ряды великих мировых мыслителей. Одни поднимают крик “Бей жидов!”, другие в противовес начинают войну, и всё летит в выгребную яму!

— И возрождается Израиль, — торжественно поднял палец Мюллер.

— Надеюсь, что это частный случай, — возразил я, — но это нисколько не умаляет значения вашего открытия.

— Если бы кто-нибудь повторил твои слова, Лукиц, хотя бы на моих похоронах, — прослезился папа-Мюллер. — Прощай, майн киндер. Ты был самым способным из моих учеников.

Я чмокнул старика в седую щетину и поспешил обратно к себе на квартиру, чтобы уточнить с Хакимом некоторые детали. Хотя я сильно сомневался, что застану его ещё у себя дома.

Так и случилось. Волосок, которым я уходя заклеил свою квартиру, был на месте, но Хакима в квартире не было. Наручники, которыми я приковал его к водосточной трубе в ванной, висели на гвоздике в прихожей рядом с запасными ключами от квартиры. Исчезла и раскладушка.

Но более всего меня поразила картина, которую я увидел на кухне. На кухонном столе белела сургучной головкой пустая бутылка “Московской” водки и два пустых стакана, в одном из которых корчилась в предсмертных мучениях муха.

На столе лежал листок бумаги, на котором была нарисована непонятная мне схема, снабжённая комментариями то ли на китайском, то ли на японском, то ли на тибетском языке. В любом случае для меня это была “китайская грамота”. Часть комментариев была сделана рукой Хакима, но часть — совершенно незнакомым мне почерком, причём, красным карандашом. Комментарии красным карандашом всегда делают начальники. Значит, пока меня не было дома, Хакима посетил какой-то его шеф. Они что-то обсуждали, а затем смылись.

Самым поразительным во всей этой истории было то, что они при этом пили водку, опустошив целую бутылку “Московской”. А подлец Хаким уверял меня, что в рот не берёт спиртного, поскольку его душа имеет каприз навсегда покидать тело не иначе, как при сильном алкогольном отравлении.

И при этом ещё украли у меня раскладушку, которая, грубо говоря, была казённой, так как я сам её в своё время уволок при переезде на эту квартиру из нашего общежития. Правда, с ведома коменданта.

Я стал рассматривать схему, нарисованную на листке, думая о том, приобщать этот листочек бумаги в качестве приложения к рапорту Хакима на тибетском языке или нет.

Схема мне казалась почему-то очень знакомой. Я точно её уже где-то видел, причём не раз. Немного побрякав мозгами, я совершенно неожиданно даже для себя самого понял, что это схема движения от Большого театра на Садовом кольце до нашего здания на Лубянке.

Кто-то кому-то объяснял, как добраться до главного здания МГБ. Кто-то Хакиму или Хаким кому-то? И зачем? И почему у меня на кухне?

Ответить на все эти дурацкие вопросы я, конечно, был не в состоянии, а потому решил съездить на Лубянку и попытаться там отловить Хакима вместе с его дружком. А затем сдать обоих в спецотдел на предмет тщательного выяснения личности и привлечения полковника Лукьянова в качестве свидетеля.

Тут я должен был признаться себе, что погорячился. Как и кому я всё это объясню? Задание выяснить все реинкарнации товарища Сталина я получил от генерала Белова, которого уже арестовали. Ссылаться мне на кого? Я попал в самое глупое положение, и, видимо, кто-то уже это понимает, поскольку подобных шуток в отношении меня не позволял даже сам Ильич.