Людмила Бояджиева - Возвращение Мастера и Маргариты

– Не интересно отмечали? Фу, ты вся продымилась, – принюхалась Мара.

– Это волосы. Там накурено было – жуть! Вообще – скучища жуткая. – Аня тоже прильнула к стеклу. – Ого, сколько крыш! Я никогда не замечала. Вот бы полетать… Выбраться на подоконник и соскользнуть, как птичка…Особенно ночью кайф – таинственно так, тихо. Мягко кружить, кружить и во все окна заглядывать! А потом улететь на юг, к морю. Представляешь?

– Представляю, – Мара помнила, как стояла на подоконнике в тот страшный день. И помнила, как до того дня чувствовала в себе легкость полета и огромную светлую силу. Не ходила, а витала и вся лучилась, словно маленькое солнце. – Летает тот, кто влюблен. – Сказала она с неожиданной горечью.

– А я обязательно влюблюсь! – Аня поцеловала кота в нос и тот в ужасе удрал. – Влюблюсь! Ведь ОН где–то там, во–он за теми окнами. И тоже ждет.

– Ждет. В это обязательно надо верить, – Мара подтолкнула сестру к двери: – Можешь идти в ванну первая…

…В деревне Торопаца отмечали Новый год бурно – к старикам на праздники приехали молодые, парилась в бане, ходили ватагами по домам, припадая к истокам. Самогон в здешних краях делали из турнепса и очищали древесным углем.

Хаты в Козлищах до самых крыш завалил снег. Слышалась в ночи далекая гармоника, взлетела пара ракет и хлопнул, прокатившись эхом над заледеневшими озерами, выстрел. Витька–Кирпич, внук Лехи Камнева стрелял из дедова ружья в привезенную им из райцентра девушку. После уже, когда раненая скончалась в больнице, стали говорить, что была она красоты писаной, вовсе не пьяная и не в чужих объятиях лиходеем застуканная, как значилось в милицейском протоколе. Посмертные легенды растут быстро, особенно те, что окроплены кровью, озарены страстью и рождены под Новый год. При жизни же была Витькина пассия оторвой и дешевкой, да и не интересовала его настолько, что бы из ружья палить по пустяку. Но вылетела пуля, спугнув пьяную ночь и прервав пустые, непонятным смыслом горевшие жизни.

– Чую, стреляли, – прислушался Лион, вкушавший холодный квашеный огурец из подпола.

Стол у обитателей Козлищ вышел не богатый, но достаточный – картошечка разварная, курица, зажаренная в печи и всякие разносолы с грибами да патиссонами.

– Стреляли, – подтвердил Максим, надевшийся ради праздника любимый рыжий свитер.

– Размышляю вот, чи там белые, чи красные наступают? – красноречие Лиона возросло под впечатлением вишневой наливки. Максим же напротив, углубился в самосозерцание.

– Нам то что – наша хата с краю, – он скрипнул зубами. – Сидим тут как два пня. Озверели совсем. – Схватив тулуп, Максим выскочил в сени. Лишь громыхнула в сердцах захлопнутая дверью.

Лион нашел друга на крыльце среди голубого от луны снега. Почти полный, яркий по деревенскому диск стоял прямо над озером, заливая окрестности дивным таинственным светом. Максим стоял на крыльце, устремив вдаль тоскующий взгляд.

– Кого домовладелец Горчаков тут высматривает? – Лиону удалось дотянулся до плеча друга и даже похлопать по нему.

– Кого тут высмотришь…Марсианские пустыни, – Максим скомкал снежок и запустил в елку. С ветвей посыпался, серебрясь, морозная пыльца.

– Ой не скажи! – Лион приосанился, сунул руки в карманы и, устремив поэтический взгляд на отрытую в сугробах тропу, посерьезнел.

Деревья и ограды уходят вдаль, во мглу.

Одна средь снегопада стоишь ты на углу.

И прядью белокурой озарены: лицо,

Косынка и фигура и это пальтецо.

Снег на ресницах влажен, в твоих глазах тоска,

И весь твой образ слажен из одного куска.

Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом пол сердцу моему…

Максим легонько ткнул чтеца кулаком в бок, чуть не спихнув его с крыльца:

– Вспомнил, как мы с тобой "Живаго" тогда, еще на первом курсе, друг у друга из рук рвали? А чем эти стихи кончаются, помнишь? Эх, Ласик, кончаются они грустно:

Но кто мы и откуда, когда от всех тех бед

Остались пересуды, а нас на свете нет…

Весна! Весна же, в самом деле настоящая весна! Это значит, что все как бы началось заново – забыты долгая зимняя панихида по безвременно усопшему лету, истлела и ушла в землю прошлогодняя листва, а сквозь нее пробилась юная наглая травка. Остались в долгих вьюжных ночах сомнения, отступили перед натиском дурашливой безалаберности мучавшие страхи, на пепелище надежд пустила ростки такая робкая, такая нежная, но совершенно неистребимая радость.

В городе бесчинствует солнце, затевая игры с оконными стеклами, витринами, машинными зеркалами, лужами, птицами, проснувшимися мухами, жмурящимися томно котами, разнообразным цветением, тянущим к теплым лучам свои маленькие жизни. Весна – это клейкая листва на тополях, пахнущая тревожно и горько, это надежды и ожидания, распахнутые в теплынь окна и совершенно наивная вера в бессмертие.

Во флигельке раскрыты рамы с бронзовыми стеклами, ветер играет шторами, затканными парчовыми лилиями, пушистит золотистую шерсть кота, глядящего в окно с томлением влюбленного гимназиста – подперев круглую щеку лапами и прищурив оранжевые глаза.

– Я этого никогда не пойму. Недоступно осмыслению. Нонсенс, – тоскливо изрекает он, ни к кому не обращаясь. В гостиной еще двое. Амарелло с озабоченностью старательного завхоза занят хозяйством – собирает с диванов и раскладывает на подоконниках яркие версачевские подушки. Шарль, весенне преображенный бледно–розовым, умопомрачительно–элегантным костюмам, расхаживает по комнате, поглядывая на свое отражение в зеркалах и стеклах картин. Пенсне с затемненными окулярами сидит на переносице на редкость ровно, клинышек броды строг и ароматен, в осанке чувствуется порода и бурление внутренних сил. Он даже напевает себе под нос нечто бодрящее, что–то вроде: "Журчат ручьи, слепят лучи, … И даже пень в апрельский день министром тоже стать мечтает…"

– Господин пень, что вы думаете по поводу здешнего населения? обратился к старшему товарищу пытливый Батон с въедливой интонацией начитанного ученика.

– В целом впечатление противоречивое, но скорее приятное, – Шарль остановился у камина, изящно облокотясь о вишневый мрамор из Дворца Дожей. – Мы отсутствовали пять месяцев. Мы присланы экселенцем для самостоятельной работы. Он предупреждал, что именно в весенний период у землян наблюдаются эмоциональные всплески, приливы высоких чувств и поэтических настроений. – Рассуждая менторским тоном, Шарль приблизился к Батону. – Но при чем здесь, вы, сэр? Объясните, чем объясняется задумчивость на вашем юном лице? И философские заскоки?

– Пусть лучше ковры пылесосит, чем мыслями мается, – взмокший от трудов Амарелло расстегнул золотые пуговицы своего алого мундира, с которым категорически отказался расстаться. Под мундиром оказалась заношенная тельняшка. – Нам предписано соблюдать все правила местного проживания. По здешним обычаям, когда возвращаются, положено проветривать помещение, производить влажную уборку и менять правительство. Не помню, что первее.