Людмила Бояджиева - Возвращение Мастера и Маргариты

Громыхнув ящиком стола, он выхватил именной наган и прицелился в штору. Но не выстрелил, а гаркнул, старорежимная душонка, гаркнул такое, от чего Гнуса свела судорога и предсмертный вопль огласил ночь.

– Изыди, бес! – молвили белые губы Жостова слова отца Георгия, а правая рука, уронив наган, осенила грудь крестным знаменем.

Разрывая под кадыком ворот гимнастерки, Николай Игнатьевич рванулся к окну, распахнул рамы и замер, хватая ртом воздух. Внезапно полегчало отпустила грудная жаба и в голове стало прозрачно. Внизу светилась огнями предпраздничная Москва. Жостов поднял глаза к бледному весеннему небу и стоял так долго, словно погружался в бездну. При этом внутри его освободившегося существа пела тихая, торжественно–печальная музыка. Она частенько звучала там, шелестя неразборчивыми словами и сообщая ему некий очень важный смысл. Николай Игнатьевич не знал, откуда залетает к нему мелодия и не подозревал, что слова ее уже существуют. Их написал человек, затравленный веком – волкодавом. И они выпорхнули из тайника заветной тетрадки в общий для всех людей воздух истины.

…О тихая моя свобода, о вещая моя печаль,

И неживого небосвода всегда смеющийся хрусталь…

Билось в висках Жостова невысказанное слово, обращенное к бледному от огней небу над Красной площадью.

В дверь позвонили бодро, требовательно. Вошли двое, в служебной принадлежности которых Николай Игнатьевич не мог сомневаться. Его не ввели в заблуждение легкие плащи и фетровые шляпы.

– Ко мне?

– К вам, Николай Игнатьевич, – засмущался высокий, молодой, породистый.

– Проходите в кабинет. Чем обязан?

– Не стоит топтать… Здесь у вас убрано. Собственно, лучше уж вы, поскольку одеты, прямо с нами выходите, – с улыбкой посоветовал второй курносый, низкорослый, простоватый.

– Выходить? Куда ж прикажете?

– Машина во дворе.

– Ага… – сообразил Жостов. И хмыкнул зло: – Неудачный момент для служебных ошибок. Вы в курсе, что завтра праздник и я должен быть на трибуне?

– У нас и по праздникам трудятся, – вздохнул круглолицый.

– Кто вас прислал? – Жостов взялся за телефон. – Я сообщу начальству, что подобные шутки у меня не пройдут.

Высокий перехватил трубку и заслонил телефон телом:

– Не надо ничего трогать. Поедемте с нами, там на месте сами и разберетесь.

Жостов молча повернулся, чтобы пройти в кабинет. Его остановили.

– Объясняем же добром: ничего не трогать, никуда не ходить, спускаться с нами, – укоризненно прогундосил круглолицый. – Сами ведь все прекрасно понимаете.

– Я хотел оставить записку жене. Она на занятиях. Готовит выступление пионеров в Кремле.

– Знаем, знаем. Серафима Генриховна – ответственный педагог. Только писать ей ничего не надо. Зачем волновать? Мы сами сообщим, – высокий улыбался всем лицом и одновременно показывал, что уполномочен в случае необходимости проявить жесткость.

– Подождите несколько минут. Сейчас вернутся зять с дочерью. Они зашли к соседям.

– У супругов Горчаковых лирическое свидание при луне, – хихикнул курносый. – Сам видел. На крыше. Чего ж людей беспокоить в такой момент?

Высокий отворил дверь:

– Идите вперед, Николай Игнатьевич. Ни с кем не заговаривайте, если кто из соседей попадется. "Здрасьте" – и все. Как обычно.

Жостова нерешительно попятился:

– У меня внук один спит!

– Спит, говорите? Ну и ладненько, – мордатый оттеснил Жостова на площадку. – Это для него теперь самое милое дело. – Он захлопнул дверь. Мужчины в шляпах сопроводили Жостова к лифту. В квартире актрисы раздавался смех и высокие колоратурные трели.

" Со–о–о-ловей мой, с–о–о-о-ловей! Го–о–о-лосистый …" – доносилось сверху вместе с запахом пирогов, пока лифт уходил в шахту. Увидав свое лицо в зеркале над узким диванчиком, Жостов неожиданно улыбнулся и даже подмигнул себе. Стало ясно, что болезнь отступила и что бы не случилось теперь, мысли сохранят привычную ясность и забытая легкость не покинет гордо развернувшуюся грудь.

В кровати отца, свернувшись клубком спал Миша. На тумбочке горела лампа под розовым абажуром, у щеки блестела металлическая трубка. Мальчик долго смотрел в калейдоскоп, воображая то цирк, то Африку, то завтрашний праздник. По Красной площади будут шагать колонны и он, вознесенный на высоту дедовского плеча, станет махать флажком проплывающим мимо знаменам и транспарантам – алым, оранжевым, голубым, мелькающим, как стеклышки в калейдоскопе. А мамин голос, как сейчас, будет петь откуда–то сверху: "И хочешь знать, что ждет

впереди, и хочется счастья добиться…"

Синяя "девятка" остановился возле одуванчикового дома, из нее выгрузился человек в костюме олимпийской сборной. По телосложению и общему физическому статусу олимпиец мог бы претендовать лишь на участие в команде шахматистов – комплекцией он тянул на авитаминизированного подростка, мощным же лбом, не скрытым жесткой медной шевелюрой, – на мыслителя мирового масштаба, достойного быть увековеченным в мраморе.

Мыслитель размял спину, огляделся и кликнул:

– Хозяин, я приехал!

Вскоре у крыльца обнимались, трясли друг другу руки, и говорили наперебой трое: оторвавшаяся от стирки хозяйка, прервавший творческий процесс писатель и "спортсмен" Лион Ласкер. Он был чисто выбрит, подтянут и весел.

– Ага, значит, вон у тебя как вышло. Все правильно, – подвел итог наблюдениям Лион. Круто высморкался, протер очки и достал из машины пакеты: – Здесь телячьи отбивные, баранина на ребрышках и прочие премудрости для пиршества на природе. Кокосовый ликер лично для вас, прекраснейшая. – Он протянул Маргарите бутылку, окинув ласковым взглядом, преисполненным мудрого самопожертвования. Так истинные рыцари смотрят на жену друга – на объект отвлеченный и недосягаемый.

– Угадали, – Маргарита подоткнула на затылке растрепанные волосы и опустила подол сарафана. Визит незваного застал ее у корыта.

– Угадал практически все. Причем, без особого напряга. Расчеты элементарные. Видите ли, Маргарита, Максим Горчаков, как психо–физический объект находился в стадии неустойчивого равновесия, тяготевшего к состоянию стабильности. А для этого ему требовалась половина – он ведь из породы рассекновенных андрогинов.

– Не запугивай Марго. Ей прекрасно известно, что произнесенное тобой слово вовсе не анатомический термин и не ругательство, и означает существо, объединяющее в себе мужское и женское начало, то есть, в экзистенциальном плане – совершенное.

– Мудрено формулируешь, Эйнштейн. Позвольте присесть? На крыльце хорошо обдувает. Запарился я в дороге. – Лион сбросил синюю куртку со спортивными эмблемами, стянул влажную тенниску, обнажив узкогрудый ребрастый торс, сел на ступеньку и обратился к Маргарите: – Платон, прекрасная прачка, во всяком случае, утверждает, что прежде люди были трех полов. Кроме мужчины и женщины существовали некие особые существа, воплотившие придельную гармонию и красоту. Телом они обладали округлым, в котором имелось всего по два комплекта, кроме общей головы. – Он снял кроссовки и с удовольствием вытянул ноги. – Умно придумано? Идеальная конструкция. Потом–то, увы, пошло производство андрогинов другим путем головы две, тела два, а в нем не все рассчитано для обособленного существования. Так я к чему гну – передвигались эти самые одноголовые и двуполые счастливчики либо прямо, либо колесом и обладали чудовищной силой.