Амур Гавайский - Сказки о рае

– Простите меня великодушно, вынужден вас на какое-то время покинуть, – Владимир Николаевич учтиво, по-старомодному раскланялся – мне нужно поговорить с Марией Ильинишной.

– Только не нужно новых заговоров с лекарствами, мне они ни к чему. И, пожалуйста, избавьте меня от визитов господина Вейсброда, – Ленин говорил вполне серьёзно.

В ответ Владимир Николаевич неопределённо пожал плечами и удалился.

Ленин усадил меня в кресло и стал подробно расспрашивать, кто я и что. Спрашивал и про обстановку в Москве и в Америке, из которой я недавно вернулся.

Я старался отвечать точно и подробно. Он не перебивал меня и, видимо, остался доволен моими ответами.

– Ну-с, а теперь ваши вопросы. – Ленин приветливо улыбнулся.

Я достал свою бумажку:

– Владимир Ильич, я хотел написать нечто вроде очерка о вас, но это не главное… – тут я как-то замялся.

– Спрашивайте, я обещал Владимиру Николаевичу, что отвечу на ваши вопросы.

Я ещё раз посмотрел на свою бумажку, но спросил совершенно другое. Спросил, что он думает о будущем России.

– О-о-о, – он засмеялся – это нужно слишком долго говорить, читайте мои последние статьи. Написал я по этому поводу довольно уже много, но… ведь вы о чём-то ещё хотели спросить?

Я набрал в грудь побольше воздуха и почти выпалил:

– Владимир Ильич, все говорят, что у вас совершенно нет своих личных вещей, и с собой вы возите только самовар.

– Ну, этот вопрос – не ко мне, к Марии Ильинишне, она у меня всем распоряжается. Хотя, почему только самовар, вот у меня есть плед, – он указал взглядом на плед, лежащий на кресле. – Это подарок мамы. Её звали Марией Александровной… Она нас так всех любила: и меня, и Сашу, и всех. И мы её – безмерно. Шерстяной клетчатый плед, что меня согревает, – её подарок во время нашего последнего свидания в Стокгольме в 1910 году.

– А пальто?

– Пальто? – удивился Ленин.

– Я прочёл в одной американской газете, что вы всё ещё носите пальто, в котором выступали на митинге завода Михельсона в восемнадцатом году, когда в вас стреляла эсерка Каплан.

– Странный вопрос. Да, действительно, ношу. – Ленин улыбнулся. – Значит, не во всём американская пресса дурачит своих читателей. – Мы оба рассмеялись. – Надежда Константиновна там, где пули попали, всё очень аккуратно заштопала, зачем же выкидывать? Вокруг же, сами знаете, голод, разруха, война…

– А вот ещё из газет: «Однажды сотрудникам Совнаркома выдавали по одному пуду картошки. Первым в списке значился Ленин. Против его фамилии почему-то стояло: два пуда. Владимир Ильич „два пуда“ убрал и поставил – „один пуд“. Крупскую совсем вычеркнул из списка, пометив: „В Совнаркоме не работает“».

– Из американских? – тут же спросил он.

– Из американских.

– Значит, правда, – мы оба ещё раз рассмеялись.

Он смеялся так искренне и заразительно, что я совершенно освоился и перестал робеть. Я понял, что всё-таки задам ему тот единственный по сути вопрос, который меня волновал с октября 1917-го:

– Владимир Ильич, я человек вполне далёкий от политики и революции и, видимо, поэтому, я не понимаю, как партия большевиков, составленная из людей часто малообразованных и жестоких, смогла победить. Как так получилось, что русское дворянство, насыщенное культурой и древними традициями, да ещё в союзе с просвещёнными европейскими правительствами, потерпело такой крах? Мне до сих пор не верится, что это произошло…

Он встал, поправил свой халат на плечах и подошёл к окну. Потом обернулся и спросил меня:

– А вы как сами думаете?

Я не был готов к такому вопросу, но неожиданно для себя, ответил почти скороговоркой:

– Я думаю, что вам дьявол помог.

– Дьявол? – он кашлянул в левый кулак. – Непонятно почему дьявол помог именно нам, а не Керенскому и Юденичу с Колчаком.

Я молчал. Он же, повернувшись к двери, громко позвал:

– Товарищ Таисья!

Почти тут же вошла сиделка, которую я уже видел внизу.

– Принесите, пожалуйста, нам с товарищем Гавайским чаю, горячего чаю! – повернулся ко мне. – А может, лучше водки?

– Спасибо, Владимир Ильич, лучше чаю.

– Отлично, – сиделка уже вышла, – вы ведь совсем с марксизмом не знакомы и теорию классовой борьбы не знаете.

– Ну, почему же, Владимир Ильич, я знаю, но, откровенно говоря, я в эту теорию не верю. Есть вот Швейцария и Англия, есть там и классы, но кровавая революция, истребление сотен тысяч, как у нас, там невозможна.

Он хотел тут же что-то ответить, но не смог, закашлялся, сильно побледнел и кашлял очень долго. В кабинет вошла Таисья с подносом и тут же к нему бросилась. Он знаком приказал ей удалиться, молча взял чашку с подноса, отпил глоток чаю, и ему стало легче.

– Вы правильно сказали «у нас», – с трудом продолжил он, – у нас в России со времён Рюриковичей взять власть не сложно, это не Швейцария. Было бы на то желание. И сами первые Рюриковичи – яркий тому пример. У нас в России не просто классы, у нас всегда и во все времена – две НАЦИИ внутри нации, столь не похожие друг на дружку, столь чуждые и враждебные, что диву даёшься. Помните, как сказал поэт: страна господ, страна рабов. Это у нас главное. У нас дворянство, о котором вы так печётесь, с лёгкостью забывает русский язык и переходит добровольно на язык недавних врагов, на французский. А сколько у высших классов всегда презрения и злобы к простым людям! Вот и у вас тоже на Литпроме: лохи и элита. Всё то же самое. Слова, конечно, в каждое время разные, но суть одна: рабы и господа, лохи и олигархи, которые живут в разных мирах и не желают даже знать друг друга. В такой обстановке достаточно только высечь искру, одну единственную, а именно: пообещать одному классу растерзать другой, выжечь с корнем, и тогда разгорится пламя, столь сильное, что все образованные Европы содрогнутся, а может даже, и на колени встанут.

– Но как же интеллигенция? – стал спорить я. – Русская, российская интеллигенция, Фёдор Михайлович Достоевский, Лев Николаевич Толстой. Такой интеллигенции, такой насыщенной духовной жизни нет ни в одной стране. Нигде нет и такого сочувствия к простым людям. Неужели вполне светская духовная среда не способна смягчить все эти противоречия, о которых вы говорите? Примирить классы, найти общий баланс…

– Всё это белиберда, херня. – перебил меня Владимир Ильич и опять закашлялся. Потом придвинулся ко мне совсем близко, посмотрел мне прямо в глаза. – Вы, молодой человек, Россию не понимаете, вам, видимо, не дано. А я – понимаю, и поэтому моя партия, а не ваша, победила и всегда будет побеждать. А ваша – или в жопе, или в Америке.

Он смотрел мне прямо в глаза, и я почему-то совершенно точно знал тогда, что он прав, прав абсолютно во всём. Я испуганно отстранился.