Ольга Голосова - Преобразователь

Седой куда-то спрятался, и я пошел его искать. Но тут я встретил еще одного, из тех, он бежал к машине, серебристой и вытянутой, как стрела. Красивая машина, я бы такую полюбил. Вначале я оторвал человеку руку, просто так. Потом выдавил глаза и разорвал рот, а потом он мне надоел. Он всего меня облил своей кровью. Я отбросил его в сторону и хотел было сам прокатиться на такой классной машине, но мир еще раз переменился, и мне ничего не оставалось, как опуститься на четвереньки, задрать морду вверх и запеть. Ко мне уже бежали новые люди, но они теперь не видели меня. Я прошмыгнул между колес машины и, заметив щель между гаражом и воротами, нырнул туда. Глупые, злые, во всем виноватые люди, как жаль, что я не попробовал вашей крови на вкус. Она пахнет совсем по-другому, чем моя.

Хотелось пить. Крыса задрала морду и стара тельно обнюхала воздух. Водой пахло только с той стороны, откуда пахло человеческой кровью и смертью. Грязная слипшаяся шерстка на загривке зверька встала дыбом, зубы угрожающе оскалились. Крыса фыркнула и переступила лапками. Ей очень была нужна вода, без нее измученный ранами организм не мог справиться с жаром. И, прижавшись к земле, крыса быстро, приволакивая поврежденную лапу, побежала туда, куда толкала ее жажда.

Как это? Зачем мне туда? Они поймают меня и убьют! Я не должен этого делать!

Крыса замерла в жесткой, поросшей неровными клоками траве и снова принюхалась. Воздух нес с собой запахи крови, пота, мокрого песка, человеческих испражнений, а главное, застывшего в воздухе тягучего страха, густым облачком повисшего над мокрым пятачком земли. Надо осторожно обойти открытое место, нельзя, чтобы ее заметили. В траве шныряли ящерицы, прыгала огромная саранча. При случае можно перебиться и такой пищей. Но сейчас нельзя. Надо другое. Крыса отвернулась от жирной ящерицы, задремавшей на солнцепеке, и побежала дальше. А вот и вода! Небольшая лужица еще не успела испариться, задержавшись в окаменевшей от жары глиняной выбоине — неглубокой сточной канаве. Осмотревшись, крыса прошмыгнула к луже и жадно припала к воде. Ее горло судорожно пульсировало в такт глотка́м, облезлая шерсть не скрывала просвечивающей голубоватой кожи. Лапки тряслись от слабости и возбуждения, хвост нервно подрагивал. Ей было очень страшно на открытом месте, но надо было пить.

Вдруг уши зверька беспокойно вздрогнули и развернулись вперед. Сюда кто-то шел. Крыса сделала последний быстрый глоток и метнулась в сторону спасительных зарослей алычи. Самым страшным для нее сейчас были не люди — эти колоды двигались слишком медленно и неуклюже, к тому же ничего не замечали вокруг, — самыми страшными были животные, из тех что служат человеку. О, эти были гораздо проворнее своих хозяев. Но тупые люди не догадались завести даже кошку.

Крыса облизала усы, на которых еще оставались капли влаги, и принялась приводить себя в порядок, то и дело с интересом поглядывая на людей. Люди волокли носилки и большие черные мешки, куда принялись укладывать своих мертвяков. По мнению крысы, логичнее было бы их съесть — если они не умерли от болезни — или бросить прямо так: опыт многих поколений подсказывал ей, что иногда трупы сородичей бывают очень опасны. Она перестала умываться и с любопытством уставилась на людей. От тела без головы исходил приятный запах свежей добычи, и она с сожалением облизнулась. Но вдруг кто-то посмотрел в ее сторону. Крыса замерла и через секунду исчезла. После того как она попила, ей надо было поспать — солнце неприятно слепило глаза и мешало ориентироваться в пространстве. Ничего, скоро станет темно. Вдруг крыса остановилась и уставилась в землю перед собой. Уши ее прижались к затылку, щеки приподнялись, обнажая крупные резцы.

Я — не крыса, мне нужно обратно, я должен спасти…

Крыса недоуменно огляделась, встряхнулась и двинулась вдоль забора, ища место, где можно затаиться и выспаться. Неподалеку валялись бетонные блоки. Крыса обнюхала воздух и юркнула в черную щель. Там она еще немного повозилась, поудобнее устраивая свое разбитое тельце, и вскоре уснула, свернувшись клубком.

Замок воздвигли прямо на берегу Рейна, на вершине скалы, и далеко внизу, среди бурых осклизлых валунов, днем и ночью грохотала вода, оставлявшая во рту дурной привкус железа. И еще постоянно дул ветер. Он дул утром и вечером, выл в донжоне солнечным днем и тоскливо гремел медной кровлей безлунной ночью. Из замка прямо к расселине вела узкая тропа, через которую вольные каменщики, верные своему цеховому мастерству, перекинули чудесный мост. Прямо перед мостом, для назидания бродяг и вразумления прижимистых купчиков, соорудили виселицу, и ветер раскачивал ржавую цепь с гниющим трупом, извлекая из металла тонкий, плачущий, полный жалобы на холод и непогоду скрип. Певчие птицы сюда не залетали: слишком высоко. Только вороны со скуки по очереди качались на голове у мертвеца, лениво склевывая с его черепа остатки мяса. Женщина часто стояла на крепостной стене, смотрела на исчезающую в далекой роще пустынную дорогу да обрывала лепестки чахлых цветов, с трудом пробившихся сквозь трещины в камнях.

Замок барона-епископа построили на границе графства, над единственной дорогой, ведущей через Трир к Кельну. По заведенному порядку наемная дружина каждый день объезжала окрестные леса, собирая дань то с купцов, то с разбойников, широко толкуя право на взимание податей, дарованное барону самим бургграфом Кельнским. И ежедневно женщина поднималась на стену, чтобы посмотреть туда, где пологий скат горы тонул в лесу, стремясь лишний раз убедиться в том, что мост всегда полон стражников, расселина глубока, а замок непреступен и что на пустынной дороге нет ни единой живой души.

Женщина, или то существо, которое выдавало себя за нее, находилась в плену. Бывшему барону Хейдрику, а ныне епископу Ремигию эта добыча досталась дорогой ценой, и ныне он намеревался продать ее еще дороже.

Минувшей ночью он наконец избавился от этих дьявольских выродков, оборотней, которые едва не погубили его, пошатнув самые основы его веры — веры в Бога. Как он надеялся, как верил, что таинство крещения очистит их от грехов, изгонит из них дьявола, изменит их чудовищное естество, и они станут людьми навсегда! Но этого не произошло. То ли Спаситель приходил спасти лишь избранных овец, а этим псам не перепало даже крох, то ли с самого начала они были лишь гнусными оборотнями и адскими тварями и поэтому были от века обречены на жалкое полузвериное существование — он не смог решить для себя, как не смогла определить этого и Святая инквизиция.