Джером Биксби - Сборник фантастических рассказов

— «В мой день рождения, — пел Дэн, — счастья желайте мне…» — Он остановился и взглянул вниз, на Пэта. — Играй, Пэт, играй, чтобы я мог петь правильно… Ты же знаешь, я всегда сбиваюсь с мотива, если не играют!

Пэт Рейли положил руки на клавиши и заиграл «Любимого» — в темпе медленного вальса, так, как это нравилось Энтони. Лицо у Пэта было белое. Его руки дрожали.

Дэн Холлиз уставился на дверь. На мать Энтони и на отца Энтони, который встал рядом с нею.

— Это вы породили его, — сказал он. Свет свечей отразился в слезах, катившихся по его щекам. — Это вы взяли и породили его…

Он закрыл глаза, и слезы полились из-под закрытых век. Он громко запел: — «Ты мое солнце… мой радостный свет… ты дала радость…» Энтони возник в комнате.

Пэт перестал играть. Он замер. Все в комнате замерли. Ветер надул занавески. Этель Холлиз больше не пыталась кричать — она потеряла сознание.

— «Не отнимай мое солнце… у меня…» — голос Дэна пресекся и заглох.

Глаза его расширились. Он выставил перед собой руки, в одной он сжимал пластинку. Он икнул и сказал: — Не надо…

— Плохой человек, — сказал Энтони и превратил Дэна Холлиза в нечто невообразимо ужасное и затем отправил его в могилу, глубоко-глубоко под маисовым полем.

Пластинка упала на ковер. Она не разбилась.

Энтони обвел комнату пурпуровыми глазами.

Некоторые гости принялись бормотать, все старались улыбаться. Бормотание наполнило комнату, подобно далекому звуку одобрения. И сквозь этот гул ясно и отчетливо слышались два или три голоса.

— О, это очень хорошо, — сказал Джон Сайпик.

— Прекрасно, — сказал отец Энтони улыбаясь. У него было больше практики в улыбке, чем у всех остальных. — Превосходно!

— Здорово… Просто здорово, — сказал Пэт Рейли. Слезы текли по его лицу и капали с носа, и он снова принялся играть на пианино, тихо, медленно, нащупывая пальцами мелодию «Ночи и дня».

Энтони забрался на пианино, и Пэт играл два часа подряд.

Затем они смотрели телевизор. Все перешли в гостиную, зажгли всего пару свечей и придвинули кресла к телевизору. Экран был маленький, и все не могли усесться так, чтобы было видно, но это не имело значения. Они даже не включили телевизор. Все равно ничего бы не вышло, ведь в Пиксвилле не было электричества.

Они просто молча сидели и смотрели, как на экране извиваются и трепещут странные формы, и слушали невнятные звуки, исходящие из динамика, и никто из них понятия не имел, что все это значит. Никто никогда не понимал. Это было всегда одно и то же.

— Все это прекрасно, — заметила тетя Эми, не отрывая' взгляда бледных глаз от мелькания теней на экране. — Но мне больше нравилось, когда показывали города и мы могли…

— Ну что ты, Эми, — сказала мать. — Это хорошо, что ты говоришь так. Очень хорошо. Но ведь ты не имеешь этого в виду, верно? Этот телевизор гораздо лучше того, что у наc был раньше!

— Конечно, — согласился Джон Сайпик. — Это великолепно. Это самое лучшее, что мы когда-либо видели…

Он сидел на кушетке с двумя другими мужчинами, удерживая Этель Холлиз, держа ее за руки и за ноги и зажимая ей рот ладонью, чтобы она не могла кричать.

— Это просто хорошо, — добавил он.

Мать взглянула в окно, туда, за погруженную во тьму дорогу, за погруженное во тьму пшеничное поле Гендерсона, в гигантскую, бесконечную серую пустоту, в которой маленькая деревушка Пиксвилл плавала, словно проклятая небом душа, — в исполинскую пустоту, которая была лучше всего видна по ночам, когда кончался медно-красный день, созданный Энтони.

И нечего было надеяться понять, где они находятся… Нечего. Пиксвилл просто был где-то. Где-то вне Вселенной! Так стало с того дня, три года назад, когда Энтони вышел из утробы матери, и доктор Бэйтс — господь да упокоит его! — издал дикий крик, и уронил новорожденного, и попытался умертвить его, и Энтони завыл и сделал все это. Перенес куда-то деревню. Или уничтожил всю Вселенную, кроме деревни. Никто не знал, что именно.

И нечего было задумываться над этим. Ничего хорошего все равно не вышло бы. И вообще ничего хорошего не выходило. Оставалось только стараться выжить.

Выжить, выжить во что бы то ни стало. Если позволит Энтони.

«Опасные мысли», — подумала она.

Она забормотала себе под нос. Остальные тоже принялись бормотать. Видимо, они тоже думали.

Мужчины на кушетке шептали и шептали на ухо Этель Холлиз, и когда они отпустили ее, она тоже принялась бормотать.

Энтони сидел на телевизоре и показывал передачу, а они сидели вокруг, и бормотали, и смотрели на бессмысленно мелькающие тени на экране, и так продолжалось до глубокой ночи.

На следующий день выпал снег и погубил половину урожая…

И все же это был хороший день.

Перевод: Аркадий Стругацкий (под псевд. С. Бережков)

Тетя Эми сидела на крылечке и раскачивалась в кресле с высокой спинкой, обмахиваясь веером. Билл Сомс подкатил на велосипеде к дому и остановился.

Потея под дневным «солнцем», Билл вытащил из глубокой корзины над передним колесом здоровенную коробку с провизией и зашагал к дому.

Малыш Энтони сидел на лужайке и играл с крысой. Он поймал ее в подвале, выманив на запах сыра — самый вкусный запах самого вкусного сыра, который эта крыса когда-либо чуяла; крыса вылезла из норы и попала в мысленный плен к Энтони, который заставил ее кувыркаться.

При виде Билла Сомса крыса попробовала сбежать, но ее опередила мысль Энтони, и она шлепнулась на траву, чтобы беспомощно лежать и дрожать от ужаса.

Билл Сомс быстро миновал Энтони и поднялся по ступенькам, бормоча себе под нос. Он всегда что-нибудь бормотал, когда бывал у Фремонтов, проходил мимо их дома или даже просто думал об этой семье. Там поступали и остальные жители городка. У них в головах роились всякие бессмысленные глупости, вроде «дважды два — четыре, четыре помножить на два — восемь» и так далее; они намеренно устраивали кашу и чехарду из своих мыслей, чтобы не позволить Энтони их прочесть. В этом им помогало бормотание. Ведь если Энтони удавалось ухватить чужую мысль, он мог попытаться что-нибудь предпринять: излечить чью-то жену от головных болей или ребенка — от свинки, принудить старую корову опять доиться или починить уборную. Конечно, у Энтони не замышлял никаких козней, но ожидать от него понимания, что хорошо, а что плохо, тоже не приходилось.

И это даже когда человек вызывал у него симпатию… Симпатичному человеку он мог попытаться помочь — в меру своего разумения. Последствия могли быть ужасными. Если же человек ему не нравился, то последствия бывали еще хуже.

Билл Сомс положил коробку с провизией на крыльцо и прервал свое бормотание ровно настолько, чтобы вымолвить: