Эндре Гейереш - Храни тебя бог, Ланселот!

— Не знаю. Я потому слезы лил, когда снился мне сон тот, что я — всего-навсего Дарк, и я знал: никогда уж не будем мы сыты. Я слабый человек, из-за того и плакал. Но кажется мне — уж ты не сердись, ведь сам приучил говорить, что думаю, — знаю и про то, отчего ты сейчас плакал.

— Неужто?

— Ну, вот как ты рассказал… эта королева Гиневра… ее, пожалуй, не назовешь верной и ласковой женщиной.

— Да уж, — улыбнулся Ланселот против воли, — такого про нее и правда не скажешь.

— А ты все ж любил ее.

— Н-ну, друже, про это ничего сказать не могу. Может, так оно и было.

— Голову мою на отсечение дам, хотя она немного и стоит, ты любил ее… или хотел любить.

Ланселот даже остановился на миг, пораженный, так что конь его, следом ступавший, ударился носом о широкую спину рыцаря и недовольно всхрапнул.

— Послушай-ка… а ведь правда! Я и верно хотел любить. Не ее то есть, а вообще — Гиневру, может, и не такую прекрасную телом, как та, настоящая, но другую… душою красивее. Нет, она была не такая. И для меня светлый час любви уже миновал. Гиневры нет, нет красоты и любви. Осталась только борьба. Мщенье и смерть.

— Верно. Значит, ты уже знаешь, отчего плакал?

— Ну-ну?! Может, скажешь — со страху?

Дарк, улыбаясь и упрямо качая хилой своей головенкой, шагал спокойно.

— Человек, господин Ланселот, хоть такой никчемный и жалкий, как я, хоть и такой, как ты, одинаково потрясен бывает, провидя вдруг будущую свою жизнь.

— А ну тебя, — Ланселот с облегчением рассмеялся, — жизнь для меня и прежде была игрушкой, кою получил я от предков их. Нет ее, значит, нет! Теперь же… когда узнал я про Вививану… молчи, Дарк, глупый это был разговор!

— Я из-за жизни плакал, потому что знал: сколько бы ей длиться, это будет жалкая жизнь. Ты же — из-за Гиневры, и тому что знал: не та она, которой ты… да, господин Ланселот, наступает час мщения и смерти, для других или для нас, все равно. Ты оплакивал молодость свою и любовь… Выходим, господин рыцарь!

И с той минуты почти до рассвета Ланселот в глубоком молчании следовал за Дарком.

Словом, вот каким вещам обучался Ланселот, пока скрывался он от Дракона — не из трусости, об этом, надеюсь я, необязательно и говорить, — среди родичей отца своего. Но не только ради перемены убежищ обрек он себя этим скитаниям. Ему надлежало побывать во многих местах, так как народ, проживавший в этом краю, числом был велик, но разбросан повсюду, и Ланселоту следовало обучиться в равной мере и одинаково множеству обычаев их и установлений. Он же учил их, как овладеть крепостью.

— При таком никудышном оружии, — указывал он для примера на грубый, из мягкого железа изготовленный топор или на щербатый, ломкий серп, — помочь может только одно: ошеломительная быстрота. Тем более что лошадей у вас нет, а нам нужно вдруг оказаться у крепости, и притом со всех сторон подойти. Лестниц же, катапульт у нас нет, значит, будем врываться только через ворота.

— За воротами может оказаться яма, господин.

— Ямы нет. Я там побывал, знаю. Разве что вырыли с тех пор… ну, что ж… придется ее заполнить.

— Чем?

— Трупами.

Люди — подумав, быть может, о смерти, но скорее о жизни и представив, как, раненные, они падают в яму, как их сжимают, душат валящиеся сверху тела соратников, — содрогнулись, но, впрочем, на миг оробевшие их сердца тут же укрепились снова.

— Так и будет, — кивнул Дарк, — Иного пути нет. Я пойду первым. Ты же, господин рыцарь, когда тела наши заполнят яму, станешь нашим мстителем!

Ланселот тихо — «нет» — покачал головою и с огромной любовью, совсем иной и неизмеримо более глубокой, чем испытывал когда-либо к Артуру или сэру Галахаду, медленно обвел всех взглядом.

— В том приозерном доме, где породил меня молодой Годревур, жила и в озере утонула по воле Дракона моя мать — Вивиана, как вы мне говорили… И потому, едва ворота будут проломлены, я брошусь на приступ. Не ради мести, Дарк! За справедливость! Запомни, — посмотрел он на Дарка, однако присутствовавшие понимали, что он обращается сейчас ко всем, — запомни крепко: когда услышишь имя Мерлина, не затем смотри, что станется со мною. Шею Дракона пронзить ищи!

Дарк опустил глаза, он не посмел прекословить, но упрямо молчал.

— Да будет так, — прогудели все остальные, — мы налетим словно буря..

— Э, нет, — засмеялся Ланселот, и этот смех его сдул угрюмые мысли, и наполнились все сердца предчувствием радости и победы, — Плохо ведь сказано! Нет, мы не налетим словно буря. А только тогда и налетим, когда грянет буря!

— Только тогда? Почему?

— Потому что тогда нас не будут ждать.

И вот на рассвете мрачного предосеннего дня, когда было еще темно и небо раздирали молнии, а по крышам и окнам колотил дождь, начальник ночной стражи Дракона вошел к погруженному в сон Грозному Властелину.

— Господин мой, — воззвал он дрожащим голосом, — Под крепостью стоит войско.

Спавший с открытыми глазами Дракон даже не шевельнулся на огромном своем ложе.

— Властелин мой! — крикнул начальник стражи. — Великий Властелин! Проснись!

И тут обрушились на ворота первые страшные удары мощных стенобитных бревен. Дракон повернул неподвижное из-за чешуи лицо к потерявшемуся от страха псу своему.

— Я давно уже слышу их, болван! Перчатки, панцирь, кинжал, секиру. — Он слез с ложа, оглядел трепещущих от ужаса, но сейчас только на него одного уповающих подданных и узнал военачальника, который недовольно ворчал, когда он отпускал Ланселота; сейчас на его лице — как только услышал он приказание Дракона — отразился животный страх, ибо он понял: Дракон считает неизбежным, что ворота поддадутся и сражаться им придется вот здесь, во дворе крепости, в ее коридорах и переходах. А в такой тесноте им конец!

— Это ведь ты сказал, помнится мне: «Все одно он не посмеет вернуться»? Видишь, посмел. И стучится в наши ворота.

Ланселот хорошо рассчитал, потому что, когда, несмотря на обложной дождь, все же занялось унылое утро и псы разглядели широким полумесяцем растянувшееся войско, они в панике забегали по стенам, их прикрытые шлемами физиономии то и дело высовывались из-за башенных брустверов. Ланселот наблюдал за медленно проступавшей из сумрака черной крепостью, за передвижениями псов и за теми, что, откатившись назад с гигантским бревном, вдруг с яростным воплем бросались к воротам и обрушивали свой таран на кованые их створы под градом огромных камней, отодвигая в сторону трупы лишь настолько, чтобы не мешали они новому приступу. Раненых уносили назад, их место занимали у мачтовой сосны только те, кого выделили для этого загодя. И Ланселот улыбнулся, это увидя: до сих пор все его приказы выполнялись так, как умеют либо повинующиеся слепо наемники, либо сознательно — во имя победы — подчинившие себя дисциплине люди.