Кристина Тарасова - Карамель

Ждали! Знали!

Вижу ухмылку юноши — как будто это наш план; растерянность сменяется на противоположное, улыбка — на звериный оскал.

За Киром врывается несколько мужчин в одинаковой форме песочно-зеленого цвета. Вертолет выравнивается, и Серафим помогает мне подняться. Кир ударяет одного из мужчин: ловит его кулак, выкручивает локоть и отталкивает к открытой двери. Тот вываливается и, должно быть, летит в воду. В воду!!!

Зачем он это сделал?! Он же убил его! Для чего?!

Серафим притягивает меня к себе и отводит как можно дальше от двери, подступает к Киру, чтобы помочь. Я спиной влетаю в стену и скатываюсь коленями вниз, наблюдаю, падаю, боюсь… Кир и мужчина в форме сталкиваются, заваливаются на пол: пытаются перебороть друг друга и подкатываются к двери. Вертолет опять наклоняется, я липкой стороной перчаток цепляюсь за стену, а Серафим в последний момент кидается от друга ко мне и хватает за талию — променял…

Кир толкает мужчину, тот успевает схватить его за ногу, и они выскальзывают вместе.

Я сжимаюсь — от страха, от незнакомцев, от драки, от рук моего друга-спасителя-губителя.

— Помоги ему! — кричу я, пытаясь отбиться.

— Руку! — доходит до нас вой Кира.

Серафим оставляет меня: бросается к мужчине. Вертолет опять дергается — мы падаем, и Кир вылетает вместе с солдатом.

Все происходит так быстро, и я не понимаю, что мне делать. Захлебываюсь от обилия действий, мыслей, эмоций… происходящее никак не укладывается у меня в голове. Серафим пытается от шока пробудить меня хлопками перед лицом, то и дело щелкает пальцами и трясет за плечи, и, уловив мое внимание, говорит, что нам необходимо найти Не-л-Ех, ибо планы меняются. Он помогает мне подняться и добавляет, что управление мы возьмем на себя.

— Сколько тут этих людей? — с всхлипом выдаю я, и вертолет опять подбрасывает. — Что с Киром? Он умер? Он… что с Киром, Серафим?!

Одна из перчаток рвется, я отцепляюсь и падаю на бок — уходим в наклонную. Я качусь к двери и вываливаюсь из нее. И именно в этот момент я понимаю, как хочу жить. Хочу! Никогда прежде мне не хотелось сохранить себя, уберечь, уцелеть — я хватаюсь за край пальцами и пытаюсь подняться, кричу, что есть сил, и болтаю ногами в воздухе.

— Карамель! Держись! — Серафим подползает ко мне, пытается взять за руку, но вертолет слишком сильно трясет.

Грохот. Двери со стороны салона выламывают, и появляется еще один мужчина. Серафим бьет его кулаком по лицу, хватает за волосы и со всей силы ударяет о стену — слышу хруст — волна ужаса пробегает по спине — и вижу кровь — гул в голове не перестает — на пальцах юноши.

Он приседает ко мне, и грохот повторяется.

— Оставь меня! — на эмоциях кричу я. — Оставь меня! Ты спасайся!

Серафим вторит «твоя семья, твоя семья…», и я не понимаю, почему он это делает. Единственное, что я знаю — ему тяжело; и впервые хочу сбросить тяжесть с чьих-то плеч.

— Отец выпустит закон! — кричу я. — Он подпишет его ради меня! Я просила!

Ободрение сейчас необходимо — нужен стимул!

Серафим предлагал поговорить мне с родителями после поездки в «Ранид», чтобы я могла удостовериться, что люди из Острога — неплохие; иное. Но я убедилась в этом куда раньше. Затем он сказал, что этот разговор совсем ни к чему, что я могу просто попрощаться со своей семьей. Мне хочется сделать ему хорошо, хочется утешить, хочется зажечь янтарный блеск в карих глазах.

— То есть, мы свободны? — оживляется он, но искренний блеск — мелькнувший в секунду — сменяется насмешливостью. — Территория общая?

Я чувствую слезы. Почему Серафим перестает поднимать меня?

— «К» — значит кара, — шепчет он. — Это твое наказание за все содеянное людьми Нового Мира.

— О чем ты, Серафим? — испуганно спрашиваю я, пытаясь обеими руками зацепиться за его ладонь.

— Тот парень, из-за которого разразился конфликт с Острогом — Бон-Тон младший. Я убил его, а затем и самого Бон-Тона. Золото — девушка в белом платье, — говорит он и отпускает меня.

Я проношусь мимо лопастей на боковых крыльях — к счастью меня не задевает; к счастью, да? Я машу руками, разрезая воздух, я молюсь спасению, я уповаю чуду — вот она моя религия.

Остаются секунды до воды, и мне поры бы что-нибудь переосмыслить. Нет… Все стало понятным и так: мой перевоз оказался необязателен.

— Мы ваши Создатели!

Вторит голос, и я вижу перед собой воду. Не понимаю, что происходит… Я тону?

— Мы будущее этого мира!

Глубоко вдыхаю — пара секунд — и замираю — пара секунд.

— И если вы живете…

Вода наполняет легкие как сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, и жидкость льется через край, ощипывает меня и давит.

— … дышите нашим воздухом…

Барахтаюсь и пытаюсь всплыть, вскидываю руками кверху, но не могу более двигаться.

— … едите нашу пищу…

Я хочу закричать.

— … смотрите на наше небо…

Кричу!

— … знайте! без нас не было бы и вас.

Дыхание перехватывает: ощущаю, как ледяная жидкость растекается внутри меня, обволакивает органы и удушливо стискивает их в своих объятиях.

— Вы наши подчиненные, а мы Боги!

Все тело обливается жаром. Я чувствую, что вот-вот — и вспыхну; загорюсь, как спичка, которую в следующий миг потушат и избавятся от нее.

— Восхваляйте же своих Создателей!

Я резко открываю глаза.

Помню, что тонула; вода была ледяной, но все тело жгло — у меня не получается это объяснить.

Раздается женский крик, когда ничейный темный силуэт проносится мимо. Он — крик — повторяет о том, что все свершенное рано или поздно ударит со спины последствиями. Также он — крик — молит о возвращении сына, и он — крик — осуждает за недавние действия его — темный силуэт.

— Вколите ей снотворного, — еле слышно мямлит мужчина в халате, проходя мимо палаты, откуда доносится женский голос. — Три капсулы.

В окошко на двери смотрит медсестра.

— Три? — переспрашивает она. — А если… не проснется?

Интонация ее содрогается и падает под ноги, бьется о грязный кафельный пол и эхом звенит по коридору.

— Что значит «если»? — смеется врач и шагает дальше.

Крик следует за ним. Вой проносится по палате — по каждой палате, заглядывает к пациентам — к каждому пациенту, но стены больницы сдерживают его: не выпускают за свои пределы.

Крик уверяет о том, что она согласна закрыть глаза на все с ней сотворенное, если ей немедля вернут ребенка, но такого — увы — последовать не может. Медсестра смотрит на девушку — молодую, красивую, но невзрачную и бледную. Ее черты лица прекрасны, но сама она измучена.

Девушка ловит взгляд медсестры и шепотом молит о том, чтобы та принесла ей сына. Вой не останавливается, всхлипывания ударяются вместе с кулаками о кровать, ногти рвут простыни и больничную обыкновенную тишину. Женщина в белом халате порывается ей помочь, но должность обязывает к иному, правила подчиняют обратному. И тогда раздражающие ум и слух всплески чувств более не утаиваются сполна: женский голос указывает на том, что каждый, коснувшийся ее горя, потерпит наказание.