Сергей Голосовский - Идущий к свету

— А отец? — Павел Ильич пододвинул к себе стакан с чаем.

— Я его почти не помню. Тихий был такой, приятный человек. Она в президиумах заседала, а он дома отсиживался, Андрюшку без памяти любил, но сам умер, когда тому еще и семи лет не было. А дальше стали появляться какие-то няни из деревни, старушки-родственницы… Я вообще не понимаю, как он таким хорошим вырос.

Саша, очевидно, терпеть не могла свою тетку, мать Андрея.

— Знаете, Павел Ильич, меня действительно всегда поражало, почему Андрюша получился таким хорошим. Помню, в университете наш профессор по педагогике процитировал какого-то выдающегося своего коллегу из прошлого, который сказал, что для того, чтобы воспитать ребенка мерзавцем, достаточно его баловать и не уделять ему внимания.

— Многие нечто в этом роде говорили, но вам цитировали, скорее всего, Песталоцци.

— Вот-вот! Наверняка Песталоцци… Так вот, у Андрюши всегда было все что угодно: игрушки, конфеты, деньги только мамы не было, да и вообще семьи.

— Так с кем я теперь должен встретиться в Москве и кому должен передать его вещи и документы?

— Кроме меня, у него никого больше нет. — Саша опять заплакала и потянулась к кучке документов, перемежающихся черно-белыми детскими фотографиями.

Попутчики молчали, а поезд проехал под московской кольцевой автодорогой и вскоре, замедляя ход, застучал по стыкам и стрелкам подъездных путей Ярославского вокзала.

— А как вы познакомились с Андрюшей? тихо спросила Саша.

— На обеде… В столовой для неимущих…

Павел возвращался домой с прогулки. Он взял себе за правило бродить каждый вечер два-три часа по ближайшим окрестностям. Как ни странно, но чем успешнее продвигалась их миссия с Петром, тем меньше было дел у самого Павла.

Новообращенные, число которых с каждым днем множилось, легко и радостно общались с Симоном-Петром, чувствуя в нем человека, близкого им по происхождению и по образованию, вернее, по отсутствию последнего у простого галилейского рыбака. В Павле они ощущали чуждое для себя аристократическое начало, его логика и знания ничем не помогали им в постижении новой веры, напротив, вызывали смущение и беспокойство. Видя это, Павел перестал уже приходить на собрания и совместные моления; более того, он старался отсутствовать даже в собственном доме, когда наиболее приближенные ученики собирались у Петра послушать несчетное число раз повторяемые им рассказы об Учителе. Бесправные, измученные тяжкой работой люди завороженно, как малые дети любимую сказку, слушали одну и ту же историю про чудесное житие Господа Иисуса Христа. И во второй, и в пятый, и в десятый раз они все так же плакали и улыбались сквозь слезы, глядя на светлого старца, принесшего им Благую Весть о грядущем Царствии небесном.

Павел возвращался домой с прогулки. Солнце клонилось к закату, и Павел знал, что в это время Петр со своими гостями уйдет на тайное вечернее моление, а в доме останутся только темнокожая служанка и ее сводный брат Тимофей, очень смуглый, но все же не совсем чернокожий юноша, которого Павел выкупил у престарелой римской матроны, отчаявшейся приспособить его для своих плотских утех. Юноша переболел в младенчестве болезнью, которая сделала его совершенно непригодным для исполнения причудливых капризов дряхлеющей вдовы. И та, получив с Павла изрядную сумму денег, купила взамен Тимофея двух здоровенных и туповатых братьев-близнецов германцев, на коих возлагала большие сексуальные надежды. Впрочем, как позднее выяснилось, надежды эти также не оправдались: братья в своих эротических пристрастиях были крайне консервативны и в качестве достойных объектов воспринимали исключительно мелких копытных животных, среди стад которых в качестве подпасков и пастухов провели весь период полового созревания.

Павел поднялся на последний пригорок, с которого уже была видна крыша дома, утопающего в зелени фруктового сада. С расстояния трехсот шагов он разглядел удаляющегося в сторону города Петра; с ним был десяток учеников, в том числе и несколько женщин. Павел замедлил шаг, чтобы дать им уйти подальше, и к тому моменту, когда сам он подошел к дому, Петр с учениками уже растворились в густеющих сумерках.

В беседке убирали со стола служанка и ее брат. При появлении Павла их лица озарились счастливыми улыбками. На столе уже горел, потрескивая, масляный светильник, и Павел сел у огня.

— Ну что, друзья мои, на днях покину я вас! Пора собираться в путь, в дальний путь.

Лица его собеседников помрачнели. Но и Павлу не хотелось отправляться в дальний путь одному. Он решил, возможно, в последний раз, пройти путь до Иерусалима, посетить по дороге своих последователей в Греции, Антиохии, Анатолии и Сирии, пытающихся создать там очаги новой веры. Но путь этот был долог и тяжел, а главное одиночество с годами стало тяготить Павла, и, несмотря на внешнюю замкнутость, он предпочитал, чтобы рядом с ним в пути был кто-то.

А особенно ему не хотелось расставаться с темнокожей красавицей… Он ждал реакции этих двух молодых людей, являющихся по римским законам его рабами, но ему нужен был их свободный выбор. И Павел не ошибся: встав на колени, они простерли руки в мольбе взять их с собой.

Павел Ильич с Сашей сами открыли дверь, вышли из своего вагона на Ярославском вокзале и направились к станции метро. Проходя уже по перрону мимо окошка служебного купе, Саша заглянула туда и увидела, что диетолюбивый проводник спит, уткнувшись одутловатой физиономией в коробку «Гербалайфа», стоящую на столе. От водки и сала не осталось и следа.

У входа в вестибюль метро Павел Ильич остановился, намереваясь попрощаться с Сашей:

— Ну вот и все, Саша. Мы расстаемся, я надеюсь, теперь вы уже доберетесь без приключений. Возьмите эти деньги, они теперь ваши. — Он сунул в ее сумку увесистый сверток.

Саша замешкалась, по обыкновению собираясь что-то сказать или спросить, но в этот момент произошла очередная, уже не ясно, какая по счету за последние сутки, нелепость. Из вестибюля метро, причем из двери, предназначенной исключительно для входа, словно пробка из бутылки шампанского, вылетела ветхая на вид, скрюченная бабуля с двумя огромными мешками на сгорбленной спине. Видимо, заблудившись на площади трех вокзалов, старуха от испуга ничего не видела перед собой и тяжеленным мешком толкнула Сашу так, что та, потеряв равновесие, кубарем покатилась по каменной лестнице, на верхней ступеньке которой они с Павлом Ильичем до этого стояли.

Не глядя по сторонам, ошалелая старуха рванула к пригородным кассам Ленинградского вокзала. Саша, еще не поняв, что произошло, попыталась немедленно вскочить, но тотчас закричала от боли в левой лодыжке и снова повалилась на грязный асфальт. Не обращая внимания на моментально собравшихся вокруг зевак, Павел Ильич с удивительной легкостью подхватил Сашу на руки, подцепил свою и ее сумки и, ни слова не говоря, пошел быстрым шагом к стоянке такси.