Сергей Голосовский - Идущий к свету

— Но если даже все евреи откажутся нарушать эти законы, то есть ведь другие народы, не связанные с Богом законом Завета!

— Да! Ho боюсь, что вам, Саул, еще суждено увидеть, сколь много будет детей Израилевых среди тех, кто поведет мир по грядущему пути, и, сколь бы умны и благородны они ни были, другое предписано им Господом, a без них не свершится то, о чем я сказал. Я знаю, что это так, и причина тому лишь Его воля!

— Все это, как вы понимаете, рав Мозес, я чувствую уже давно, но моя долгая и тяжкая жизнь позволяет мне, несмотря на всю мою вину, которой я не отрицаю, чуть шире смотреть на мир и на союз человека с Богом.

— Да, Саул, не много вы поняли. Не знаю, сколько времени вам отпустил Господь в наказание за смущение душ человеческих. Но, даже если это будет десять тысяч лет, то перед бесконечностью это то же, что жизнь мотылька-однодневки. И не набрать вам безмерной мудрости, лишь пресытитесь вы зрелищем страданий, в коих средь всех живущих повинны и вы, и более многих других.

Павел опустил лицо на руки, он ощущал весь безысходный груз безумных веков и чувствовал, как гнетет его обычно столь гонимая им мысль о своей вине.

Рав Мозес тяжело приподнялся.

— Ступайте. Перед вами, наверное, еще долгий путь. И поймите, что ваша доля, Саул, быть в толпе избиваемых. Если одно лишь присутствие ваше спасет хоть кого-нибудь из обреченных, это уже смягчит вашу вину и утолит хоть на время муки совести.

Павел поднялся из-за стола и протянул руку старику. Несмотря на всю горечь сказанного, Павел испытывал к нему только благодарность и необъяснимое чувство родства. И еще горько было ему, что столь мимолетно встретился он с этим человеком, которого тоже вот-вот унесет от него неумолимая река времени.

Рав Мозес ответил ему на удивление крепким, совсем не старческим рукопожатием.

— И спасибо вам за подарок, Саул. Для меня он действительно много значит, — рав Мозес еще раз посмотрел на перстень с оком.

— Рад буду снова увидеть вас, — сказал Павел, прощаясь.

Старик светло и грустно улыбнулся, улыбнулся в первый раз с момента их встречи. Через пять минут стражник вывел Павла за тюремные ворота.

После непродолжительной паузы Анна Степановна пояснила свои слова. Проблема, как оказалось, состояла в том, что этажом ниже, в такой же двухкомнатной «распашонке», распалась семья.

— Понимаете, — вздыхала Анна Степановна, — люди попросту не смогли ужиться друг с другом и разошлись… как в море корабли. А квартира-то у них одна, и не разменять такую ни за что, и жили они так целый год вместе, чужие уже по сути люди, то есть со всеми печатями о разводе, как положено.

Павел с Сашей слушали, не перебивая, в ожидании, когда же она перейдет к сути.

— И вот сейчас она, то есть женщина, Мария Егоровна, встретила свою новую судьбу, приятного такого серьезного человека, Фуата Мансуровича. И вот, как, собственно, решили они жить вместе, так Фуат Мансурович к ней, значит, и переехал, в смысле жить. Такие вот дела.

— Ну так совет им всем да любовь, пожал плечами Павел. — А я чем могу помочь, если все счастье уже состоялось?

— Да не состоялось оно! В том-то и беда, и наше, так сказать, общественное участие. Он разделся и ходит голый совсем. Анна Степановна густо покраснела.

— Кто, Фуат Мансурович? Так он, наверное, хотел получше исполнить супружеский свой долг! — высказала предположение Саша.

— Да не он, не он разделся-то! Вот в чем и ужас, — всплеснула руками Анна Степановна, — а прежний, Анатолий Владимирович.

— А он-то зачем? — Саша с огромным трудом сдерживала смех.

— Как он говорит из протеста и с целью наилучшей подготовки к концу света. То есть он, по его словам, так протестует против нового брака Марии Егоровны с Фуатом Мансуровичем и их совместного проживания в этой квартире. Жировка в этой квартире не разделяется, так как комнаты смежные и кухня маленькая. А приватизироваться по причине предстоящего распада семьи они не приватизировались. И вот он, то есть Анатолий Владимирович, ходит по квартире голый и говорит: «Во-первых, я против вас протестую в форме, как Чучелина!» Так, что ли, ее зовут?.. опять забыла… ну, в Италии, в парламенте есть такая распутная депутатша, и ее все время показывают голую с плакатами, тьфу! Он и насмотрелся. — Она с осуждением посмотрела на бьющуюся в беззвучном смехе Сашу. Подавив истерический всхлип, Саша прошептала:

— Анна Степанна, а лет-то им всем сколько? Тридцать есть?

— Да какие там тридцать! О чем вы говорите?! Серьезные они уже люди, шестьдесят пять все справили.

Саша, закрыв лицо руками, начала сползать с дивана, а Павел, как бы размышляя над сказанным, отвернулся к окну, будучи тоже не в состоянии сдержать улыбку.

Анна Степановна, несмотря на явное недовольство несерьезностью слушателей, продолжала:

— Так вот он и говорит, что: «Если эти итальянцы на эту развратную Чучелину с утра до вечера глазеют, то вы можете и на меня, ветерана труда в атомной промышленности, поглядеть от счастья в вашей молодой семье не убудет. А коли этот Фуат Мансурович с тобой, Манька, это Марья Егоровна то есть, на кухне чай пить брезговает, когда я, голым задом к вам поворотясь, свою холостяцкую треску жарю, то, значит, никакой любви к тебе в нем нет, а одна тяга к размещению на неприватизированной жилплощади». Так-то. А еще говорит, мол, все одно сейчас конец света будет, и он якобы сам в подготовке его участие принимал и загодя разделся, чтобы на суд к Богу, значит, явиться в первозданном виде. — Анна Степановна отерла пот со лба.

— И вот моя просьба к вам… простите, как вас по имени-отчеству?

— Павел Ильич.

— Так вот, Павел Ильич, мне, как женщине и до пенсии моей юристу, неудобно как-то голому человеку объяснять, чтобы одумался. К тому же, муж мой против, чтобы я ходила, хоть и сам идти по причине своего собственного тяжелого характера отказался. Вы же поймите: общественность и товарищеский суд это все, чем мы можем помочь, нарсуд это дело не примет, так как он голый на своей жилплощади ходит. Если б он на улицу без трусов, простите, пошел, то это прямое, так сказать, хулиганство и оскорбление общественной нравственности, тут или на пятнадцать суток, или в психдиспансер прямая дорога, а дома мы можем только уговором или порицанием действовать, к совести его взывать. И все!

— А скажите, что он там про конец света говорит? — Поборов улыбку, Павел повернулся от окна лицом к собеседнице.

— Ой, глупости всякие! Вы у него и спросили бы сами. Я уж думаю, может, и вправду психиатрическую вызывать? Твердит, будто он какому-то главному масону атомную бомбу продал и сам в эти масоны хочет теперь записаться, чтобы все живое на земле спалить и дать Богу возможность по новой попробовать. Бред какой-то. И человек-то вроде почти непьющий. Ну что? Сходите, а?