Венеамин Гиршгорн - Сорванец Джо

изогнутые трубки,

острые углы,

овалы,

круги…

Смирнов, весь в черном, спокойный и ясный (как цифра). Лишь в глазах — лихорадочный, знойный огонь.

Он — в кресле широком, и тонкие пальцы сжимают задумчиво циркуль.

Посредине — «Универсальные лучи» — крохотный, черный цилиндр.

Провода. Провода. Провода.

На мраморной плите — выключателей стая, золотые тела и черные головки.

Почти готово — еще недолго — и все!

Смирнов улыбнулся счастливо… За океаном — Советская Социалистическая Республика. С.С.Р…

На черном цилиндре «Универсальных лучей» — те же буквы.

«Универсальные лучи» заменяют уголь.

«Универсальные лучи» заменяют нефть.

«Универсальные лучи» заменяют электричество.

«Универсальные лучи» — все.

Смирнов, весь в черном, спокойный и ясный (как цифра). Лишь в глазах — лихорадочный, знойный огонь.

Крохотный черный цилиндр « Универсальные лучи», на нем С.С.Р.

Каждый день, облетавший календарным листком, все крепче и крепче спаивал дружбу Никельса с взлохмаченным Джо.

Джо частенько забегал на автомобильный завод и, забившись куда-нибудь в уголок, наблюдал, как Никельс возился над скелетами различных машин, а к ночи, когда город истекал электрическим светом и долларами, Джо сидел в комнатке Никельса (переулок, дом высокий, темный, куда и солнце не хотело заглянуть). Раньше книги только в зеркальных витринах и в руках мечтательных лэди на бульварах и в парках, теперь этажерка доброго Никельса с обложками разных изданий.

И Джо читал.

За страницей страницу глотал и каждое слово, упадая на дно зачарованных глаз, там оставалось.

Никельс часто брал Джо к себе на колени и голосом тихим и нежным (так должно быть хорошие мамы в детстве) говорил о жизни, что мчалась бешеным темпом за грязными окнами.

И Джо постепенно (как учатся дети ходить… шаг… два… и упали) узнавал много прекрасных вещей.

Оказалось, — в каждой стране есть свои Крейсы, и для них миллионная армия блузников потеет на длинных и душных заводах, в коридорах глубоких копей.

К ним в карманы бессчетным потоком деньги текут.

В жизни у них — важный покой и удобные виллы, а в подвалах и в тесных каморках усталых рабочих — нищета.

Но недолго миллионерам кататься на собственных яхтах.

Скоро, скоро будет наше все: авто, небоскребы и виллы упитанных Крейсов. Так случилось в России, так будет у нас!

Джо умный, он знает теперь, чем скорее исчезнут джентельмэны с Бродвея, тем скорее он со всеми рабочими с автозавода станет жить в светлых, просторных небоскребах.

Дедушка, с гривой белых волос и добрыми, добрыми глазами (висит в железной рамке над кроватью Никельса)…

Зовет его Никельс — Марксом.

Странно почувствовать вместо привычной мягкой подушки под головою холодный камень. Странно и неприятно.

— Дженни! Дже-нни! Ко всем чертям… Почему вы не поднимаете шторы? Дже-е-еенни…

Но камень под головой оставался камнем, а Дженни предстала перед Ройтом в виде увесистого рыжего парня.

— Что вы орете, мистер?

— А-а-о!?!

— Я говорю, что вы, мистер, орете?

Ройт проявил сначала величайшую изумленность, а потом величайшую угнетенность (толстые стены и окно малюсенькое с решоткой).

— О, судьба, судьба! — мысленно воскликнул Ройт.

Судьба толстыми губами рыжего пария произнесла:

— Есть хотите! Советую! Потому, если вы намерены хранить вашу тайну, то у вас будет еще вдоволь времени поголодать.

Со скуки Ройт грустно констатировал перед глазами несколько красных кругов.

— Дело плохо. Принесите… И передайте вашему господину, что он… что он… мерзавец, насильник… ик!…

Ловкий, не слишком кстати, сильный удар напомнил Ройту, что молчание золото или во всяком случае — цельное ребро.

Ройт вздохнул и замолчал.

Желтые пятна фонарей бороздили мокрый асфальт.

Прыгали аршинные буквы назойливых реклам.

«Покупайте универсальные брюки».

«Только у нас ароматная паста».

И от ламп электрических (каждая в тысячу свеч) звезды на небе — не звезды.

Джо в уличном потоке — щепка. Из улицы в улицу с пачкой газет… «Ротшильд о спирте! Убийство артистки!»

И за день, проделав огромный путь из кармана в карман и обратно, мелкие деньги отдыхали в сумке у Джо.

Сколько ни кричал «Убийство артистки», два номера осталось.

— Один для меня, другой для Никельса (Никельс постоянный клиент).

У двери шикарного бара (ах, туда бы попасть покушать) в нише (на улице ветер и дождик) устроился Джо отдохнуть. Из кармана черствую булку, в руку газету.

На улице дождик.

В баре тепло и уютно (часто хлопали дверьми, и слышно, как плачет оркестр).

Но Джо привык к холодному ветру, черствой булке (помнит дни без нее) и к побоям злых полисмэнов.

— Посмотрим, что пишет сегодня «Трибуна» (начать с передовой — кончить рекламой, а не наоборот, так учил Никельс).

— Так… так… Гм… О-о! Что-то о Ройте…

«…Как нам сообщили, инженер Ройт не убит, а проживает за границей. Приводим ниже телеграмму нашего парижского корреспондента (здорово! Джо каждый день встречает на улице „парижского корреспондента“ — ловкий парень):

— Ройт жив Париже сообщил

удрал жены семейного ада.

Редакция, не обращая внимания на затраты, впервые помещает портрет жертвы семейных неурядиц — инженера Ройта…»

На Джо хмуро посмотрело лицо Ройта, старательно испорченное цинкографией, но все-таки чертовски знакомы выпуклые глаза, большой рот, расплывшийся в веселую улыбку.

Где-то он видел этого Ройта?

(На улице — дождик, в баре — крики, оркестр и драка…)

В мозгу, наполненном новыми словами (Никельса книги), проплывали один за другим дни — облетевшие календарным листком… А-а… Вспомнил: на углу улицы… Днем… Авто… Негр… Джентельмэн в цилиндре… И Ройт… (То же лицо, что на снимке, только злое…)

Почему Париж и семейный очаг?

Джо думал…

На улице — дождик.

В баре — оркестр и вкусные вещи.

Джо старательно мерит шагами асфальт. Джо озабочен. Сегодня деловой день.