Донат Шайнер - Сорванец

Автобиографическая повесть современного чешского писателя Доната Шайнера. С большой непосредственностью рассказывает он о детстве деревенского мальчишки-сироты в буржуазной Чехословакии — озорника и непоседы, не всегда сытого, но всегда весёлого и жизнерадостного.

То ли было, то ли не было. Так начинаются сказки. Но я не собираюсь рассказывать сказку. В сказках бывают принцы да принцессы, а герой нашего рассказа ведь не был ни принцем, ни даже рыцарем.

В день его рождения не играла музыка, не гремел артиллерийский салют. Родился мальчик, и всё тут. Мир вокруг ему понравился, но он не мог выразить это иначе, как криком. Ведь ничего другого он не умел! Вот он и кричал. Да ещё как! Весь дом его слышал. Мама не могла на мальчика нарадоваться, а отец склонялся над его колыбелькой и говорил про себя: «Кричи, парень, кричи сколько влезет, лишь бы здоров был».

Но, видимо, другого мнения был пан домовладелец, у которого снимали квартиру родители маленького горлопана. Ну, сам пан домовладелец — это вам не кто-нибудь! Это был из хозяев хозяин. Дом принадлежал ему, и он в любое время мог сказать: «Вы мне не нравитесь, знать вас не желаю, выезжайте из моего дома». И он и в самом деле сказал:

— Вот ещё не хватало — слушать такого крикуна! Орёт с утра до вечера и с вечера до утра.

Возможно, отец ответил ему: «Но когда он ест, он умолкает». А пан домовладелец, наверное, возразил: «Да ведь у таких голодранцев, как вы, ребёнок не часто ест досыта».

Но это он зря говорил. Из-за мальчика родителям всё-таки пришлось съехать, но голодать он не голодал. А поесть он тоже любил. Сперва он съедал то, что давали ему родители, потом подъедал всё, что попадалось под руку. Но это уже было, когда он начал ходить — сперва по кухне, а потом и по двору. Здесь, во дворе, и началось его знакомство с миром.

До чего же странный был тогда мир! Это был тысяча девятьсот пятнадцатый год, шла первая мировая война. Отца мальчика забрали в солдаты, на передовую, — где это было, никто толком не знал. И где-то там, на чужой земле, пролетела пуля, прожужжала как пчела — и конец. Остался сорванец без отца. Потом заболела мать мальчика. Где война, там и нужда, — денег не было, лекарств тоже. И мама умерла. Маленький человечек остался один на белом свете. Собственно, не совсем один. Ведь у него оставалась бабушка.

Что знал он о мире? Совсем немного, — ведь он был ещё маленький! Зато его бабушка может нам кое-что рассказать.

— Что было делать? — говорит бабушка. — Силы у меня уже были не те, но кому-то ведь нужно позаботиться о мальчике. Своих пятерых я в люди вывела, вот я и сказала себе: будь что будет, но этого мальчонку я выращу тоже! С тех пор он со мной не расставался. Где я, там и мальчик. Когда за руку его ведёшь, когда в коляске катишь; в лес по дрова пойду — он у меня за спиной сидит. Работаю на чужих людей в поле или хлеб в риге молочу — и он со мной. Как сыр в масле он у меня не катался, само собой, но и голодным не был. Лучше уж самой недоесть, только бы он не голодал.

Но сорванцом он всегда был, что правда, то правда. Однажды вот какая история приключилась. Стою я у плиты, варю, а мальчонке накинула на голое тело рубашку и говорю: «Иди, поиграй во дворе». Трусов тогда и в помине не было, ребята бегали в одних рубашонках. А во дворе у него была лопатка, жестянка какая-то и кучка песку. Я и думать о нём позабыла, а когда вспомнила, выглянула — нет его. Выбежала я за ворота, оглядываюсь — нет мальчишки, как сквозь землю провалился.

Лопатка так и торчит в песочке, а жестянка (я ещё ему к ней верёвочку привязала) исчезла вместе с мальчиком.

Побежала я к ручью: нет ли его там? Ручей шагах в двадцати от дома был, довольно глубокий. Кто его знает! Мальчонка любопытный, наклонится над водой, голова закружится — и поминай как звали. Я даже подумать об этом боялась. Уже тогда он был страх какой любопытный! Всё-то ему хотелось видеть, всё потрогать. Но у ручья было тихо. Нигде ни души.

Совсем я голову потеряла, озираюсь вокруг, вдруг вижу — какая-то пожилая женщина идёт. Может, думаю, она что знает о мальчике. Спрашиваю её: «Скажите, пожалуйста, не видали вы тут ребёнка? Маленький такой мальчик, в одной полотняной рубашонке, с кармашком на животе. Потерялся он у меня!»

«А как же, видела, — отвечает мне женщина. — Видела я его, только уже за городом, на дороге к Свакову. Он ещё гусей перед собой гнал».

И вот, представьте себе, — рассказывает бабушка, — побежала я за ним со всех ног и вдруг далеко впереди вижу стадо гусей. Мальчика я пока не видела, но быть там он мог. Припустила я ещё пуще и увидела его. Так и есть! Гуси знай идут себе вперёд, и он за ними топает. Правой рукой помахивает, будто погоняет, и жестянку свою за собой тащит. Вот видите, в первый раз за ворота вышел и уже куда махнул!

Вот задал мне страху, окаянный мальчишка, да ещё и бежать заставил! Ведь как услышал, что я его зову, — припустил ещё пуще. Бежит что есть духу и радуется. Такой уж он был сызмальства. Видно, озорство у него было в крови.

Так оно и шло. Проделка за проделкой, одна другой озорнее. Ни минуты на месте не устоит, словно бы земля у него под ногами горела. И такой был неслух — ничего не боялся! Но не могу сказать, что я его не любила. Мне главное, чтоб он здоров был. То придёт, палец на ноге разбил, а мне перевязывать. Или придёт после драки побитый, а я его утешаю: «Бедняк ко всему должен быть привычный!» Он меня, бывало, спросит: «А мы, бабушка, бедняки?» — «Бедняки, — говорю. — У меня, мальчик, только и есть богатства что эта пара рук».

Ну, что-то я разошлась, разговорилась за него, а ведь он, я думаю, и сам о себе может рассказать. За годом год, за весной лето, за осенью зима, — и пришло время ему самому заботиться о себе. Исполнилось ему шесть лет, и я ему говорю: «Ты уже большой, смотреть за тобой некому. Мне на работу пора, а ты играй где хочешь, только к воде не ходи. Утонешь. И дверь не забудь запереть, когда уходишь. На обед отрежь себе хлеба, вон буханка на столе».

И начал мальчик расти один. Вот пусть и рассказывает, чем занимался, где бывал — много ли я, старая бабка, неграмотная, наговорю. Вот он весь перед вами, пусть сам и выкладывает!

Жаль, что бабушка кончила свой рассказ. Как она умела рассказывать — никто так не умел! А будь у неё время выслушать меня, она бы узнала много таких вещей, о которых она и не подозревала!