Донат Шайнер - Сорванец

Это бы не беда, но в тех местах грязи больше, чем воды, а мне пришлось перебираться на ту сторону. И удочка пропала вместе с крючком. Вот чего было жалко! А так-то что — я прошёл по берегу против течения, выстирал штаны, и всё было в порядке.

Одного только я всегда опасался: чтобы бабушка не прознала. Та бы боялась, что её заставят платить вместо меня. У нас ведь на приличную еду не хватало, не то что на штрафы! Но когда я приносил домой рыбу, она ничего не говорила. А знала ведь, что рыба сама не прыгнула мне в руки. Лишь бы не приходили жаловаться. Ну что ж, и беднякам нужно было как-то жить: за свою работу получали они мало, а даром им никто ничего не давал.

И всё же однажды ей пришлось за меня заплатить. Заодно я получил взбучку. Но я признал, что она была заслужена, и потому перенёс её безропотно.

В тот раз мы запускали кусок толя. В воздухе толь вытворяет бог знает что. Настоящие чудеса! Вы его швыряете плашмя, а он летит то вверх, то вниз, то вправо, то влево — словно сам не знает, куда лететь раньше. Иногда он разворачивается в воздухе и летит не вперёд, а назад.

Стоя у окна нашего домохозяина, я метнул толь. Ничего плохого на уме у меня не было. Но не успел я обернуться и поглядеть, куда улетел мой кусок толя, как за спиной у меня задребезжало окно и на землю посыпалось стекло. Что делать? До ворот далеко, куда спрячешься!

Домохозяин, видно, как раз оказался у окна, потому что он тут же распахнул его, посмотрел на меня и покачал головой. Возможно, он что-то сказал, но я ничего не слышал. Опустив голову, я побрёл домой. Если я сам не признаюсь, то бабушке скажет об этом пан хозяин. Будет ещё хуже. Ничего не поделаешь, придётся выложить всё начистоту.

Бабушка как раз собиралась с тачкой за травой для козы. Ничего хорошего для себя я не ждал, но надеялся, что покаянное признание смягчит бабушкино сердце. Я начал запинаясь, с трудом выдавливая из себя слова. Даже слёзы на глазах у меня выступили. При этом я исподволь наблюдал за бабушкой. Может, обойдётся? Но я просчитался. Стоило ей услышать моё заикание, как она тут же поняла: я что-то натворил. И не успел я объяснить, что виноват вовсе не я, а толь, как лямка от тачки сама собой сложилась вдвое и принялась за дело. И поработала она на славу.

Вечером я покорно шёл с бабушкой за травой и изо всех сил тащил тачку. Мне не хотелось сердить бабушку, и я в самом деле не был виноват в этой истории с толем. Ему вовсе незачем было лететь назад. Но что было, то было, и то, что я получил, ни один портной не сумел бы отпороть. По крайней мере, так у нас говорится.

Назавтра было воскресенье. Наспех проглотив обед, я побежал к дяде Франтишку. Он как раз привёл в порядок конюшню, словно знал, что я прибегу. В изголовье полатей стояла тарелка с двумя пирожками. Дядя отдал их мне. Ел я с аппетитом, по дороге я уже успел проголодаться. Потом мы с ним уселись на лавочке у амбара, и дядя начал рассказывать. О деревьях, которые, оказывается, тоже умеют говорить, и о людях, которые родились без сердца, но с загребущими руками.

— А ты, дядя, никогда ничего не брал?

— Я не краду!

— Даже яблоко?

— Тут, мальчик, дело вот в чём: когда человеку нечего есть, а у других всего вдоволь…

— Картошки, например. Или рыбы.

— Земля должна кормить всех.

— Дядя, а если я что-нибудь возьму? Это кража?

— Тебе ведь тоже нужно есть, не помирать же тебе с голоду!

— Нет уж, я тогда лучше наемся!

— Я вот что скажу: может, тебе когда и захочется взять то, что тебе не принадлежит…

— Картошку, рыбу, яблоко или дрова…

— Нет, приятель, не это! Я говорю про чужие деньги или вещь — нож, например, — так вот, помни, что это грязное дело, после которого руки не отмоешь. Понимаешь?

— Да, дядя, понимаю.

— Но есть вещи, которые можно брать в любом месте и в любое время. Бери не руками, а глазами и ушами всё, что увидишь и услышишь, — всё бери в своё сердце! От этого никто не обеднеет, а сам ты станешь богаче.

В этот раз я не стал спрашивать дядю, что он хочет этим сказать.

В июле в Сваковском лесу устраивалось гулянье в честь церковного праздника. Сваков лежит примерно в получасе ходьбы от города, а крестный ход выходил уже в девять утра. Впереди шёл священник, за ним несли хоругвь, за хоругвью шла кучка пожилых мужчин и женщин.

Не знаю, кто в этой процессии во что верил, но я верил лишь в то, что за ношение хоругви получу не меньше кроны. Иначе я бы не стал её таскать. А гулять с кроной в кармане на сваковском празднике было совсем неплохо. Вот я и шёл впереди, хоругвь реяла надо мной, и я словно вёл за собой войско. Славное войско шло за мной! Люди скидывали шапки перед хоругвью, а я верил, что этот почёт оказывают мне. Передо мной ломал шапку даже тот, кто ещё вчера с удовольствием двинул бы мне по шее. Зато теперь шапку долой — я иду!

Под гнусавое пение и под молитвенный речитатив пани Бубниковой мы приближались к Свакову. Позади себя я слышал сопение, шаркающие шаги, кашель, и надо всем этим звучал пронзительный голос пани Бубниковой, которая читала вслух какие-то псалмы. Она подрабатывала на этом так же, как я со своей хоругвью.

Мы медленно приближались к часовенке в Свакове. У часовни я прислонял хоругвь к стене — теперь пусть с ней делают что хотят, а домой пусть её тащит сам пономарь. Я получал от священника крону и больше не хотел иметь ничего общего с крестным ходом.

Я сбегал вниз к ларькам и лоткам торговцев, кондитеров и продавцов сосисок. Туда меня влекло сильнее всего. Там витали всевозможные ароматы, и мне казалось, что крона обжигает мою ладонь. Что же мне купить за неё? Только бы не дать маху. Главное, чтобы получше и побольше!

Я обходил ларёк за ларьком, толкался среди людей, глазел на лакомства и мысленно выбирал. На языке слюна, желаний тысяча, а крона одна. Купить чего-нибудь сладкого или… или поддаться благоуханию, которое доносилось от печурок с тёплыми сардельками и сосисками? Я приближался, уходил опять, но избежать аромата сардельки я не мог.

Наконец я решился. Самое верное дело — купить сардельку. Оставалось решить, где её купить. Больше всего мне нравится лоток, над которым было натянуто белое полотнище с надписью: ГОРЯЧИЕ САРДЕЛЬКИ — ЭКСТРА-КЛАСС. Ведь это слово — «экстра» — что-то означает. Но что? Может, здесь они крупнее. Или жирнее. Или дешевле.

Продавец в белом переднике уже кивал мне и вытаскивал сардельку из жаровни. Я взял сардельку в одну руку, в другую — булку, в бумажке у меня была горчица. Сарделька обжигала меня, но я был счастлив. Сначала я облизал её со всех сторон, потом облизал даже пальцы, по которым стекала горячая, жирная вода. Потом я надкусил её и со смаком высасывал из неё сок. Когда я откусил от неё во второй раз, я почувствовал на зубах что-то твёрдое. Это был обломок деревянной шпильки, которую используют для набивки сарделек. Конечно, деревяшку можно было выкинуть, а сардельку доесть, но я придумал кое-что получше. Пойду-ка я покажу деревяшку продавцу и получу новую сардельку. А кусок сардельки, который я между тем съел, остаётся в мою пользу.