Виктор Мартинович - 墨瓦 Мова

Я вышел, Ганин сидел на лавочке, на той самой, где обычно жрал свои булочки. Он сидел и внимательно рассматривал землю под своими ногами. Одет был, несмотря на июльскую жару, в вязанную шапочку и теплую куртку. И вот (я же не знал…) я подлетаю к нему и спрашиваю: — Ганин, здорово! Ты чего так тепло оделся? Жара же на улице!

Он поднял на меня лицо – заросшее, похудевшее, он вообще очень сильно похудел, будто в куклу превратился, большую такую куклу с человеческим лицом. Так вот, он поднял голову, посмотрел мимо меня, улыбнулся, будто услышал шутку по радио, и говорит: — Потому так тепло и оделся, что тепло. Было бы холодно, я бы холодно оделся. И снова повесил голову, ища что-то под ногами, ковыряя носками ботинок землю. Я немного припух, но еще не понял, в чем дело. И спрашиваю у него: — Ганин, дружище, ты что тут делаешь? — Ищу, – ответил он. — А что ищешь? — Да вот, что-то потерял, – он снова повернулся ко мне лицом. – Потерял, а что, не помню. Тут мне стало страшно. Я калач тертый, меня напугать можно, разве что показав мне меня же в гробу. Но вот что-то екнуло в груди. Я ему говорю, уже другой интонацией, такой подчеркнуто спокойной: — Ганин, ты меня помнишь?

Он внимательно всмотрелся мне в лицо, отвел взгляд и произнес, как будто его собеседник находился где-то в стороне от меня. — Конечно, помню. Мы с тобой очень дружили. Наверное.

И вот что-то накатило. Я его обнял, уткнулся лицом в плечо, крепко сжал спину, а там, блин, кости одни. Прижался и говорю: «Ганин, Ганин». Наверное, он чем-то, каким-то остатками рациональности в своем воспаленном мозгу помнил, что когда-то приходил в этот офис, к этому входу. И пришел. А как зайти, подняться на лифте на третий этаж в сознании уже не осталось. Поэтому и сидел тут. — Ганин, ну ты помнишь? – я засмеялся, хотя щеки у меня уже были мокрые. – Шахматы, свертки, шыпшыну? Помнишь шыпшыну, Ганин? По его лицу прошла судорога, он отпрянул. Угол рта его подергивался. Не надо было об этом, не надо. Мы посидели еще какое-то время, помолчали. — А. Вот. Нашел, – он достал что-то из кармана. – Я нашел и просто забыл, что нашел. Он протянул мне раскрытую ладонь. В ней лежала шахматная фигура – ферзь с отломанной короной, которая должна была обозначать его монаршее достоинство.

Почему я сразу не отвез книгу ей? Чтобы оставаться интересным, нужно что-то иметь. У меня ничего ни для кого не было. Только книга. В которой было слово. Которое она искала. И которое делало меня интересным ей. Теоретически у меня было еще приблизительно около пятидесяти тысяч юаней – довольно интересная штука почти для любой минской красавицы, включая Ирку. Но Ирка не брала трубку, а минским красавицам нечего было предложить мне. У меня как-то не было интереса к бритым ногам, упругим сиськам и похотливым глазам, в которых отражались только бренды из вильнюсских молов.

Когда человек становится никому не интересным, он умирает. Поэтому книга мне была просто необходима, чтобы продолжать существовать на земле. Да, я помню ее слова «ты молодой и красивый», помню пламенное прикосновение к моей руке. Но я помнил и то, как мгновенно она утратила ко мне всякий интерес, когда выяснилось, что я не могу вспомнить того самого слова.

Ночью люди становятся болезненно-сентиментальными. День своим холодным светом помогает понять расклады, а ночь пудрит мозги и сбивает с панталыку. Слава богу, что зимой ночи такие длинные, а дни проносятся, почти не задерживаясь на перроне, как пригородные электрички на полустанках. За ночи того месяца, что я искал слово в книге, я успел в подробностях представить себе целую счастливую жизнь с Элоизой: вот мы встречаемся. Потом встречаемся снова. Перебираюсь в чайна-таун, поближе к ней. Дальше вариантов было много. Иногда мне больше нравилась героическая смерть за мову плечом к плечу с Рогом, на следующий день я мечтательно млел перед net-визором, представляя, как становлюсь генералом триад, сменяю на этом посту Мастера благовоний, становлюсь равным ей, и мы спим в одной комнате.

Я начал изучать книжку в первый же вечер. Достал ее из тайника и жадно вчитался в сонет под номером 1 (всего их было 154). Буквы мовы были почти такими же, как русские, но с небольшими исключениями. Слова тоже частично совпадали. Но они располагались в строках в очень непривычных позах, окончания удивляли неуклюжестью, роды, падежи – все было другим, но при этом очень знакомым, потому что именно так, с неуклюжими окончаниями, со мной говорила она. После первого прочтения я даже не понял, о чем тот сонет Шекспира.

«Краса ніколі не памрэ на свеце, – говорил мне Шекспир ее голосом. — Тварэнні дзіўныя прыносяць плён. Пялёсткі вянуць на ружовым цвеце. Ды аднаўляе памяць іх бутон» [32] Первая строфа 1-го сонета Шекспира. Слово «краса» было похоже одновременно и на «косу», и на «красоту», «Тварэнні» я понял сразу, но «плён» завел меня в полный тупик. Что могут «прыносіць» «тварэнні», тем более «дзіўныя»? Счастье, удовольствие? Может быть, имеется в виду что-то близкое к русскому слову «плен» или «тлен»? И дальше – «пялёсткі», которые были очень благозвучными, но непонятными, правда, поскольку они «вянуць» и «бутон» «аднаўляе» их «памяць», наверное, «пялёсткі» — это «лепестки».

Так я разбирал сонет за сонетом, с начала и до конца, и снова с начала. Слова, которые были похожи на искомое, я выписывал на бумажку и заучивал, а бумажку рвал на мелкие кусочки и смывал в унитаз.

Что интересно, мова почти не вставляла, хотя я до этого никогда не употреблял, и иммунитета у меня быть не могло. Наверное, когда относишься к чему-то как к наркотику, оно и ведет себя как наркотик. Но когда ищешь в этом ответ – оно превращается в путь, практику или даже науку. Только вот сны стали очень яркими, сюжетными, даже ярче реальности. И время от времени я проваливался в них еще до того, как ложился спать. А может быть, все то счастье рядом с Элоизой, которое я успел себе вообразить, и было тем самым максимально сильный приходом. Ни в каком другом мире, кроме мира наркотических глюков, этого происходить не могло.

Барыга Ганина жил в Зеленом луге около магазина «Детский Мир». Странное лоховское имя Сережа. Сережа, представляете? Нет, я, конечно, человек без предрассудков, я не считаю, что все русские дилеры должны зваться Залманами или Ахмедами. Но Сережа! Сережа? Сережа жил на третьем этаже стандартной хрущевки, на крыше которой в футбол играли дети, а мамы-армянки варили костяной суп хаш в огромных котлах. Первый этаж этого дома от старости осел под землю, из окон подозрительно пялились расписанные татуировками соотечественники, рожи у них были такие, что просто за имя Сережа они по идее должны были порезать человека на мелкие лоскутки.