Юрий Силоч - Союз нерушимый...

Выглядел я и впрямь жутко. Одежда грязная и рваная, руки чёрные, со сломанными ногтями, на голове — окровавленные бинты и слипшиеся волосы… Запаха я не чуял, но был уверен, что пахну явно не ландышами.

— Я бычок подниму, горький дым затяну… — пропел я себе под нос. Курить и есть хотелось неимоверно. Песня пришлась как нельзя кстати, учитывая, что в ней были слова: «Я простой советский бомж, а не шпана».

Надо было что-то срочно придумывать. Например, искать другой подъезд. Вместе с холодом, вновь пробиравшимся под одежду, в душу просачивалось отчаяние. Сейчас я был один и ощущал себя букашкой на фоне огромных серых многоэтажек, которые в этот момент были олицетворением отвернувшегося от меня мира. Помощи ждать было совершенно неоткуда: да и я, успев привыкнуть за годы службы к негативному отношению людей, даже предположить не мог, что кто-то согласится меня выручить.

Пока я стоял и раздумывал, за спиной запищал домофон. Обернувшись, я увидел давешнюю старуху: высунув голову из дверей, она смотрела на меня с подозрением, вздёрнув нос, который лет эдак двадцать назад я мог бы счесть хорошеньким.

— Уже ухожу, — я примирительно поднял руки. Ссориться не хотелось: ну её к чёрту эту милицию. — Простите ещё раз.

Вести себя нужно как можно вежливее, иначе Контора по обращению мигом поймёт, кто это там хулиганит, и перекопает весь район. В голове до сих пор звучало:

— Заходи, — сказала старуха и открыла дверь пошире.

Я замешкался. Это было странно.

— Да не надо, наверное. Я пойду…

Но старуха всё восприняла по-своему.

— Ишь, стеснительный какой, — насупилась она. — Заходи давай!

Её голос пробудил во мне маленького мальчика, которого родители загоняли домой после прогулки. Был, конечно, определённый риск какой-нибудь пакости, но я решил, что побыть в тепле еще несколько минут мне точно не повредит.

Мы поднялись на второй этаж, и я смог, наконец, рассмотреть благодетельницу. Она принадлежала к числу женщин, которые в старости не распухают безобразно, а наоборот, высыхают до состояния вяленой воблы. Несмотря на поддерживающий аппарат, она еле шла, опираясь одной рукой на перила, где какой-то малолетний хулиган нацарапал бессмертное «Миша+Катя=любовь», а другой — на трость, которой не так давно меня колотила.

Я предложил помощь, но старуха лишь фыркнула.

Понимаю.

Сам бы, наверное, побрезговал.

Когда я вошёл в квартиру, по коже пробежали мурашки: от атмосферы и ассоциаций, которые она вызвала.

В тесной полутёмной прихожей-коридоре тихонько тикали механические часы, а слева из кухни доносились приглушённые голоса. Заглянув, я увидел, что по маленькому телевизору, накрытому сверху вязаной салфеткой, шёл какой-то современный сериал: что-то про войну, любовь и шпионов. «Наши», разумеется, с трудом, но побеждали. Пахло выпечкой, тяжёлыми духами, пылью и старой одеждой. На потемневшем от времени деревянном трюмо лежала куча мелкого хлама, а на зеркале я заметил цветную фотографию женщины, очень похожей на хозяйку. На пуфике покоились старые газеты.

Поток воспоминаний захлестнул меня.

Я немало прожил в Новом Союзе и успел понять, что при всём настойчивом копировании внешних признаков, названий и лозунгов это было другое государство. Все настолько хорошо делали вид, будто мы живём в том самом Союзе, что, в конце концов, игра прижилась — и люди на самом деле в это поверили. Фальшь сквозила во всём, многие детали были словно пародией на самих себя, но тут, в этой самой квартире, расположенной в одном из новых районов разрушенной Москвы, я, наконец, почувствовал себя как дома, в детстве.

Тут, чёрт возьми, даже пахло так же, как у моей бабушки.

— Иди в ванную! — проворчала старуха. — Разувайся только! — из-под трюмо, заваленного старой косметикой, лекарствами и исписанными бумажными листочками, появились пыльные растоптанные тапочки.

Я снял пальто и огляделся в поисках крючка, на который его можно было бы повесить, но у меня его вырвали и бросили на пол у двери.

— Постираю! Пошли! — старуха загнала меня в ванную и, отодвинув шторку, объяснила не терпящим возражений тоном школьной учительницы. — На стену не лей, плесень мне тут не нужна! Тазики на пол выставь! — тонкий коричневый палец ткнул в старые тазы, сделанные, судя по толщине, из танковой брони. — Шампунь и мыло в шкафчике! Мочалку бери синюю! Будешь выходить — под ноги постели тряпку! — хозяйка зацепила клюкой кусок полосатой ткани, в котором я узнал старый халат. — И воды чтоб немного! Переодёвку сейчас дам. И не вздумай мне тут! — погрозила она мне и вышла.

Хотелось закрыться, но я не обнаружил ни крючка, ни шпингалета, поэтому, пожав плечами, сбросил на пол грязное вонючее тряпьё, в которое превратилась одежда, осторожно размотал бинт, и, забравшись в ванную, включил воду, да погорячее. Я с наслаждением отскребал грязь, пока не вскрикнул, увидев, что ко мне за шторку просунулась дряблая рука, которая принялась закручивать вентиль.

— Я говорила, чтоб воду не лил!

— Эй! — не сдержал я гневный возглас. — Я тут вообще-то без одежды!

— Чего я там не видала? — проворчала хозяйка и скрылась.

Когда я вылез и осмотрел голову, на которой белел послеоперационный шрам, уже успевший немного затянуться, то заметил, что моя одежда вместе с пистолетами в карманах исчезла, зато появилась табуретка с каким-то белым мужским бельём и трико с дыркой между ног. Одежда была великовата и пахла затхлостью, но всё равно я был чертовски за неё благодарен.

Зачем старуха это делала? Я решительно не понимал и оттого чувствовал себя неловко.

После того, как я вышел из ванной, туда сразу же ворвалась хозяйка.

— Я же говорила, на стену не лить! — проворчала она.

— Простите, — промямлил я. — Я старался.

— Старался он… — уничтожающе посмотрела на меня старуха и стала вытирать стену той же тряпкой, на которой я стоял минутой ранее. Получалось у неё плохо — спина практически не разгибалась.

— Давайте помогу, — предложил я, но ответом меня не удостоили.

После проверки ванной хозяйка отвела меня на кухню, усадила за стол и поставила дымящуюся тарелку ароматного борща. Очень быстро рядом появилась стеклянная банка с искусственной сметаной, блюдце со свежими пирожками и пара кривых бледных огурцов.

От острого чувства благодарности перехватило дыхание.

— Спасибо огромное, — выдавил я, наконец.

— Ешь-ешь, — в этот раз голос хозяйки прозвучал без привычных мне командирских ноток, но я подчинился куда охотнее.

Это был самый вкусный борщ в моей жизни — и не потому, что я был голоден. Поначалу я пытался сдерживаться, но очень быстро потерял контроль и поглощал эту вкуснотищу, урча от удовольствия и хлюпая. Пирожки оказались с картошкой и, как только что борщ, открыли для меня новые горизонты вкуса привычного блюда. Мягчайшее тесто, которое таяло во рту, картошечка с лучком внутри — боже мой, я хотел бы быть внуком этой вредной старушенции. Расправившись со всем, что было предложено, и откинувшись на спинку деревянного стула, я горячо и многословно поблагодарил хозяйку.