Владимир Васильев - Затерянный дозор. Лучшая фантастика 2017

— Сергей Иванович, — взмолилась наконец завуч, показывая глазами на часы, и толстяк разочарованно откинулся на спинку стула.

— Что ж… — пробормотал он. — Зря.

Лешка молча пожал плечами.

Утренний мороз сменился крупным, пушистым, почти теплым снегом, и Лешка шел не спеша, то и дело поддаваясь искушению высунуть язык, чтобы поймать снежинку. «Вот и все, — билось в голове, — вот и все, вот и все». В портфеле лежала официальная бумага с кучей граф, подписей и печатей, но самый главный штамп был огромным, четким и красным, как кровь. «Специальные способности отсутствуют». Нет у него способностей, полный ноль. Получилось. Получилось. Ликования не было — только болезненно-приятное чувство опустошенности, будто Лешка наматывал круги по школьному стадиону под окрики тренера, пробежал целых десять километров, а теперь наконец остановился и знает, что бежать больше не придется. В их семье нет и не будет халявщиков, и бумажка в портфеле подтверждала это на все сто.

Надо будет разобрать Машину, думал Лешка, а то засекут еще — объясняй. Теперь ( он хороший ) отец будет меньше злиться. Лешка доказал, что он свой. Полный, абсолютный магический ноль. Никакой не халявщик.

Мама была уже дома — жарила рыбу. По квартире неслись вкусные запахи, и Лешка почувствовал, как сводит от голода желудок. Наконец-то они поужинают все вместе. И отец будет улыбаться, подшучивать над Лешкой и класть ладонь маме на коленку.

Лешка вымыл руки, вошел на кухню, сдерживая торжествующую улыбку. Мама бросила на него быстрый, какой-то испуганный взгляд и отвернулась к плите. Отец читал; зная по опыту, что открывать рот в такие моменты не стоит, Лешка тихо присел на табуретку, ругая себя. Мог бы сразу нырнуть в комнату — отсиделся бы, пока не позовут ужинать. А теперь и не уйти.

— Здороваться тебя в школе не научили, — не отрываясь от газеты, заметил отец.

В горле мгновенно пересохло; Лешка неловко дернул головой, но промолчал. Все шло как-то не так.

Отец отложил чтиво и включил радио. Треск помех заглушил шипение рыбы на сковороде; отец, ворча, принялся вертеть ручки настройки. «…достижения, — просипело радио. — По предварительным данным, спецспособности выявлены у двадцати трех процентов школьников нашего района, что на полтора процента…» Отец раздраженно выкрутил звук до нуля.

— Мог бы рассказать родителям, как прошло, — сказал он, по-прежнему не глядя на Лешку. — Чего отмалчиваешься?

Лешка старательно состроил покаянное лицо (не сдал — это нехорошо, ну, официально ведь — нехорошо) и тихо выдавил:

— Завалил.

В глазах отца что-то мелькнуло — удовлетворение? нежность? сочувствие? — и тут же исчезло, будто захлопнулась стальная заслонка в просвете трубы. Мама шумно вдохнула; ее плечи поднялись, будто она пыталась спрятаться.

— Завалил? — тихо повторил отец.

Лешка кивнул и несмело улыбнулся.

— Ты говоришь мне, что завалил основной тест, да еще и лыбишься при этом? Ты, видно, очень доволен, что мне теперь до смерти придется вкалывать на буровой, а ты будешь сидеть у меня на шее?

— Я… — прошептал Лешка, одолевая страшную боль в пережавшемся горле. — Я не… Что?!

— Ты знаешь, о чем я. — Отец несколько секунд буравил Лешку взглядом, а потом отвернулся и взял газету. — Не думал, что ты нас настолько ненавидишь. Я, конечно, знал… От тебя ни слова, ни улыбки не дождешься, и от рук ты шарахаться начал, еще когда пешком под стол ходил… Я думал — ладно, ну, не любит меня сын, не всем дано, переживу. Но не знал, что ты на такое способен…

Главное — не плакать, сказал себе Лешка, не плакать, иначе будет хуже. Он молча соскользнул с табуретки. Ремень висел где обычно — на дверной ручке, все такой же потертый, отполированный там, где его сжимали отцовские руки, с двумя темными ( сам виноват смотри что натворил ) пятнами по краю. Прикасаться к нему не хотелось, и Лешка ухватил его двумя пальцами. Кожа казалась какой-то скользкой, и Лешка подумал, что не донесет ремень до кухни — уронит. Но он донес — и молча протянул отцу.

— Что это? — безразлично спросил тот.

— Ремень, — прошептал Лешка, уже понимая, что случилось что-то страшное, что привычный ужас остался позади, и его несет в глубины нового, еще неизведанного кошмара.

— Убери это, бездарь, — все так же бесцветно проговорил отец и потер сломанный нос. — Ты мне не сын больше.

В мире что-то сдвинулось, незримая рука отдернула занавеску бурана, и динозавр, годами думавший, что он — нефтяная качалка, остановил свой вечный ход и поднял голову, озираясь.

Машина все-таки сработала. Лешка громко всхлипнул, задохнулся ледяным воздухом и, захлебываясь соплями, с размаху опустился на мерзлую землю. У него получилось. А самое клевое то, что они даже не замечали этого. Им казалось, что ничего не происходит. Но сила уходила из их рук и слов, и потоки энергии, что гнали нефть из-под земли, становились неуправляемыми, и ( при магическом ударе закрыть глаза принять защитную позу сохранять спокойствие ожидать помощи специалистов ) их больше некому было контролировать.

Динозавр посмотрел на сопку. Он был мертвый. Он был мертвый очень давно, его морду покрывала блестящая черная пленка, и гниющая плоть стекала с костей. Лешка снова всхлипнул. Несколько бесконечных секунд они с динозавром смотрели друг на друга, а потом взвыла сирена, и в мире не осталось места ни для чего, кроме ее оглушительного, все заполняющего рева. Мертвый динозавр шагнул прочь из колонны, к которой был привязан навеки, и расплескался на вагончик черной удушающей жидкостью. Другой ударил хвостом — и опора ЛЭП, празднично разбрасывая синие искры, начала крениться на ладный кубик здания администрации. А сирена все ревела; от этого рева зудели кости и лезли из орбит глаза, и казалось, что буровая рушится беззвучно, как в немом кино. Лешка чувствовал запах разложения. Его зрение невозможно обострилось; из черной, наполненной нефтью ямы там, где еще недавно стоял вагончик рабочих, высунулась и тут же исчезла чья-то белая до синевы рука, и тогда Лешка, не слыша себя, впервые за многие годы разрыдался в голос.

Теперь он мог вернуться ( не знал что ты меня так ненавидишь ) домой. Разобрать Машину, превратив ее в невинную груду радиодеталей. Отнести на помойку ремень. Или сжечь его. Или порезать на кусочки, бросить в унитаз и сходить сверху по-большому.

А потом будет темное утро, тоскливый вой бурана, от которого дребезжат стекла, и Лешка с мамой станут слушать радио — не отменят ли уроки, и их, конечно, отменят, объявят штормовое предупреждение. А потом позвонит Миха и по секрету скажет, что никакой это не шторм, а выброс на буровой, его предки в курсе, — как будто кто-то еще не догадался, ха! Скажет, что там, конечно, все разворотило, и до города долетело, но мертвяков остановили на полпути, так что ничего страшного. Мама не пойдет на работу, и они сядут рядом и станут смотреть, как за окном мечутся снежные тени, похожие на динозавров, и мама, конечно, поплачет ( развела нюни заткнись сын смотрит ), но совсем чуть-чуть. Лешка откуда-то знал, что плакать она будет совсем недолго. И — Лешка вдруг заржал как сумасшедший и пнул дурацкую, глупую, не нужную больше Машину — он отыщет толстого дядьку и выпросит у него разрешение на пересдачу, потому что его идиотская Машина не делала обычных людей — она всего лишь на несколько дней блокировала способности, и сейчас…