Сергей Казменко - Фантастические повести и рассказы

Но я не мог сбросить с себя эту тоску и не мог перестать думать о ней. Человеку свойственно ошибаться, и я совершил тут вторую ошибку — я стал думать о той тени, что принесла ее с собой, как о человеческой тени, как о бледном отражении какого-то дрянного человечишки, заточенном в кошмарном и безнадежном мире. И, заснув, увидел его, этого дрянного человечишку — худого, дрожащего, кутающегося в немыслимые лохмотья, с бегающими водянистыми глазками, жалкого и омерзительного. Абстрактная тень и абстрактная тоска не требовали никаких немедленных действий. Но вид страдающего человека, каким бы ничтожным и недостойным вы его ни считали, не может оставить безучастным. Помочь страждущему — это потребность здоровой человеческой души, от которой нельзя отказаться даже в том случае, если ответом на твою помощь станет подлость и предательство. А если к тому же помощь эта тебе лично ничего не стоит…

Сегодня я готов рвать на себе волосы, вспоминая о совершенных тогда ошибках. Но ничего, ничего уже нельзя изменить. Да и что я мог поделать, если кошмарные видения ночь за ночью изматывали мою душу, и единственным и вполне разумным на первый взгляд — способом избавиться от них казалось мне сознательное преобразование этих видений. Мне думалось тогда, что стоит мне хоть раз увидеть этого человечишку не таким несчастным и ничтожным — и кошмар отпустит меня, и душа моя, которую почему-то задевали эти ночные видения, успокоится.

Я ошибался. Но понял это не сразу. Сначала мне показалось, что я на правильном пути, хотя, быть может, самым правильным было бы обратиться к психиатру. Но какое-то время мне казалось, что я близок к успеху, что скоро кошмар отступит и перестанет ночь за ночью терзать меня. Действительно, кошмар как таковой, то, что вызывало такой ужас прежде, отступал. Но неизменно заснув я возвращался в тот мир, где жил созданный мною из тени дрянной человечишко, и я слишком поздно понял, что пути назад уже не будет.

Засыпая на пятую ночь после появления кошмара, я старался представить себе его несколько иначе, чуть более обитаемым и близким человеку, надеясь, что и во сне увижу его таким же. И мне это удалось. Странным образом во сне исчезло это непонятное ощущение замкнутости и ограниченности бесконечного окружающего пространства, тлен, заполнявший его, приобрел более конкретные и воспринимаемые сознанием очертания, напоминая теперь поверхность замшелых пней в поваленном давнишней бурей лесу, воздух стал суше и теплее, а свет, хотя по-прежнему сумеречный и не позволявший как следует разглядеть очертания предметов, несколько усилился. Дрянной человечишко по-прежнему был там, по-прежнему был жалок и ничтожен на вид, но уже не был так страшен, как накануне. Он напоминал теперь узника концлагеря, но узника выжившего и дождавшегося освобождения, и, проснувшись, я был уверен, что кошмар отступает.

Все случившееся дальше произошло как бы помимо моей воли, хотя в большинстве случаев я действовал вполне осознанно. Но беда в том, что в основе всех моих действий лежала, как мне теперь представляется, некая начальная предпосылка, над которой я тогда не потрудился задуматься, подсознательно считая ее, видимо, абсолютной истиной. И это при том, что всегда сознательно не признавал никакие истины абсолютными и готов был оспорить любую.

Тогда я не нашел в себе сил и желания всерьез поразмыслить над этим вопросом. Ведь размышления — это суровая работа, которая может и не принести плодов, и я предпочитал не думать, не замечать существа стоящей передо мной изначальной проблемы. Только теперь я, наконец, понял ее сущность, хотя как и прежде далек от ее разрешения. Я понял, что в основе моих действий лежало убеждение, будто существо, наделенное живой душой, не может быть абсолютным ничтожеством, не может быть абсолютно низменным и неспособным возвыситься, что душа, которой мы наделены, которая позволяет нам ощущать окружающий мир и самих себя в этом мире, самой природой обречена на устремление ввысь, что нарушение этого закона есть преступление против самого мироздания. Беды, невзгоды, страдания давят на душу, втаптывают ее в землю, но мне казалось, что стоит освободить ее из-под гнета — и она устремится ввысь, потому что если это неверно, то мир обречен на гибель. Душа, живая душа неизбежно должна стремится ввысь — так я считал прежде.

Я не знаю, верно ли это. Но я знаю, что избрал неверный способ для освобождения души дрянного человечишки из моего кошмара от тоски и безысходности. Понемногу, постепенно я заполнил мир моих видений светом, дал ему небо над головой и твердую землю под ногами, изгнал прочь тлен, мрак и запустение, наполнил здоровьем и бодростью его тело. Но тоска в его глазах не проходила, и я не мог отбросить прочь кошмарные видения недавнего прошлого, отречься от него и позабыть обо всем, не победив этой тоски.

И вот однажды он заговорил. До сих пор меня охватывает омерзение при воспоминании об этом, до сих пор я не могу простить себе того, что пошел на поводу у его низменных желаний. Но что еще мог я поделать, как мог я воспротивиться его воле, которая нашла теперь выражение, если я, как и всякий человек, не властен над своими мыслями и не могу стереть их из памяти? А мысли мои — они-то и наполняли содержанием мир дрянного человечишки, они — уже помимо моей воли — выполняли все его прихоти, и я уже ничем не мог воспрепятствовать ему. Какое-то время — всего несколько дней, потому что дальнейшее произошло слишком стремительно — я даже помышлял о самоубийстве. Но меня останавливала мысль о том, что, совершив его, я вместо покоя и забвения могу оказаться вечным пленником дрянного человечишки. А потом уже было поздно…

Я прекрасно помню, как это случилось, в мельчайших подробностях могу описать окружение, доносившиеся до меня звуки и запахи этого мира, одинокую и унылую фигуру дрянного человечишки передо мной. До того момента он не показывал ни малейшего намека на то, что знает о моем существовании, и я, странствуя вслед за ним по миру моих сновидений, казался сам себе бесплотной тенью, сущностью, лишенной облика. И вдруг, совершенно неожиданно, он повернулся ко мне и, скривив губы в гнусной полуухмылке, произнес: «бабу бы», произнес, глядя мне прямо в глаза своим водянистым, тусклым и мерзостным взглядом, так, что я содрогнулся от омерзения и… жалости. Потому что в этом стоне его тоскливой и мерзостной души услышал вдруг не только выражение похотливых желаний, но все ту же тоску, которую рождает одиночество и никчемность. И — еще неосознанно, еще интуитивно почувствовал, что терплю поражение в борьбе со своим кошмаром, ощутил, еще не решаясь самому себе в том признаться, что, стремясь освободить его душу от гнета низменного, дать ей силы для полета, я сам, своею волей лишаю ее желания стремиться ввысь. Потому что, наверное, это стремление, если оно есть, должно само бороться с трудностями, чтобы обрести силу.