Ант Скаландис - Катализ. Роман

Этот роман читается на едином дыхании и наводит на серьезные размышления о серьезных вещах. Подозреваю, что одной этой фразы более чем достаточно для любого предисловия, но не могу тем не менее удержаться от нескольких замечаний — характера, скорее, лирического.

Этот роман написан молодым человеком для молодого читателя. Именно в молодости особенно остро и мучительно рвут человечью душу вечные вопросы: кто мы? куда идем? куда НАДО идти? Что делать с человечеством,- не с абстрактно-теоретическим, идеализированным, плакатным человечеством школьных учебников и утопических романов, а с реальным, невообразимо огромным и разнообразным, страшным, грозным, несчастным, опасным, жалким, непобедимым, больным, отвратительным и прекрасным, — с этими неописуемыми толпами, стаями, стадами, бандами, сгрудившимися в мегаполисах, надрывающимися на полях, изнывающими в казармах, жрущими, пьющими, беспорядочно совокупляющимися, ежедневно и ежечасно порождающими преступления, великие открытия, эпидемии, высочайшие подвиги духа и глубочайшие бездны безнравственности… Что делать нам с нами? Какие жертвы принести и кому? Какие богатства отдать и где взять эти богатства?..

…как хотелось тогда стать всемогущим, чтобы все свое всемогущество обратить на счастье людей! Как потрясала тогда нас мысль, что ведь не знаем мы, в чем же состоит это счастье! Как странно и страшно было — медленно, год за годом — осознавать, что нет единого счастья для всех, нет единого человечества, и нет на свете такого всемогущества, которое в одночасье или хотя бы на протяжении одного поколения могло сделать человека прямостоящего Человеком Разумным…

С годами разные люди меняются по-разному, но есть одно качество, которым каждый пожилой человек отличается от любого молодого: годы делают человека терпимее. Эту спокойную терпимость к происходящему иногда принимают за мудрость. И напрасно. Просто человек словно бы привыкает, притирается к миру, который казался ему в молодости таким неудобным, неверно скроенным и неладно сшитым. Человек узнает, что почти все истины этого мира отдают горечью, что почти все изменения в этом мире — это изменения к худшему, цари в этом мире — глупцы, герои — тираны, а Бог… Божьи мельницы мелют медленно.

Ничего этого молодость не знает и знать не хочет. Что и прекрасно, между прочим! В конце концов, может быть, человечество только потому и меняется со временем, что каждое новое поколение жаждет (хотя и не может) его изменить?! Может быть, молодость и есть тот волшебный Апельсин, который через тернии реальности приведет нас под звезды утопии?.. Может быть, может быть…

Человечество. Счастье. Будущее. Предположим, что все это в наших руках. Мы с вами молодые, вполне обыкновенные люди — не из лучших, но и не из худших же! — и в наших руках судьба человечества, его счастье и будущее… Согласитесь, здесь есть о чем задуматься.

Так вот: приготовьтесь задуматься.

Борис Стругацкий

…Разве цивилизация не может достичь свободы выбора дальнейшего пути? Какие условия нужны для достижения такой свободы? Общество должно стать независимым от технологии, обеспечивающей удовлетворение элементарных потребностей. Удовлетворение этих потребностей должно стать незримым, как воздух, избыток которого был до сих пор единственным избытком в человеческой истории.

Станислав Лем. Голос неба

Водки было больше, чем надо. Хотя никто не знает наверняка, сколько именно ее надо. Быть может, этого и нельзя знать. Ведь водки никогда не бывает в самый раз. Водки бывает либо много, и тогда она остается на столе и под столом, в холодильнике и на балконе, но никто уже не ищет ее, мы как бы забываем, зачем она нужна; либо водки бывает мало, и тогда, веселые, злые и жадные, мы выскакиваем на улицу, а на улице скверная погода: какой-нибудь противный липкий дождик или собачий холод и снегопад, и обязательно свежий, пронзительно свежий воздух, и ближайший магазин, конечно, оказывается закрыт, потому что уже не семь и даже не восемь, и нам удается купить пузырь за чирик со служебного входа у небритого грузчика в грязном халате, или не удается, и тогда мы ищем таксиста, и у того в заначке непременно есть бутылка, где-нибудь под сидением или в бардачке, и, видя наши пьяные морды, он заламывает несуразную цену — ну, скажем, червонца два, — и мы начинаем торговаться и сходимся на четырнадцати рублях, и это радость, и мы возвращаемся, и влажные хлопья снега тают на наших лицах…

Однако в этот день водки было явно больше, чем надо. Никто уже не мог даже смотреть на нее, а на столе оставалось еще две недопитых бутылки. И только Вадик вопреки всякой логике достал откуда-то еще одну, притом непочатую, емкость, вскрыл ее, сидя в кресле, и, отхлебнув из горлышка, поставил, на пол. Брусилов посмотрел на Вадика, и к горлу его подкатила тошнота. «Неужели опять блевать?» — c грустью подумал он. Помимо водки, он выпил много сухого вина и много разного съел, он чувствовал, что наполнился до краев. И все-таки блевать очень не хотелось. Не такой это был вечер.

Это был вечер совершенно особенный. Прощальный вечер. И, быть может, последний. Самый последний. И ощущение чего-то последнего, а точнее, всего последнего, ощущение, ностальгически горькое и вместе с тем сладостно пьянящее, как запах ранней осени, — ощущение это мучило всех. Оно возникло в самом начале вечера, сразу, и зудело внутри каждого, неуловимое, непонятное и неотвязное. И никто не мог бы объяснить настоящей причины этого чувства, потому что еще никто не знал, что случится через два месяца, никто не знал, какая чудовищная сила сорвет весь мир с насиженного места, в какой крутой вираж швырнет она нашу планету, сколько шуму будет на всю Галактику. Никто не мог этого знать. Но предчувствие было, глухое, томительное, как у зверья перед грозой. Ведь не случайно же все так спешили напиться и так старательно избегали серьезных разговоров. И не случайно Любомир, произнося первый тост, сказал:

— Мы собрались сегодня на наш последний вечер.