Вадим Михальчук - Глория

Так было со мной. Прошло три года, из них два с половиной я работал гонцом. Три года и если говорить о них всерьез, то можно уложиться в несколько слов — работа, улица, дом. Пять дней в неделю — на улице с утра до вечера. Любо, смеясь, называл это «добычей хлеба насущного в поте лица своего». Дома — заботливые руки Марты, монотонные и чем-то успокаивающие занятия с Арчером. Раз-два в месяц мы ходили в город развлечься.

В банде наметились перемены. Не знаю, с чем это было связано, может быть, ребята стали более серьезными. Блэк почти перебрался в конюшню к Роджеру Малхусу, там он и работал и жил, изредка забегая на огонек.

Нино, неожиданно для всех, нанялся на рыболовную шхуну китобоем, ходил в море уже второй сезон. Хвастался, что у него по девушке в каждом порту на островах, врал наверное, как всегда.

Любо перебрался в Северный Фритаун, он пел там каждый вечер в ресторане «Маргарита». Его хозяин, Антонио Серпио, был обеспечен настолько, что мог покровительствовать талантливым музыкантам. Там, в «Маргарите», Любо познакомился с Моной Каприччи, певицей. Голос у нее был действительно ангельский. Лис, увидев ее как-то, сказал, что лучше бы Мона была менее красива, талантлива и горда. Как это иногда было с предсказаниями Лиса, его пророчество сбылось и произошло непоправимое.

Любо и Мона жили в маленькой комнате на втором этаже дома напротив «Маргариты». Жили как обыкновенная пара — любили друг друга и жили в мире с остальными. Хотя бы какое-то время...

Любо был талантливым композитором в большей степени, чем поэтом, хотя некоторые его песни были довольно неплохи. Вся его музыка была для Моны, они жили в особенном, запретном для других мире.

Но в том мире нельзя было иметь собственный мир.

Мона пела все лучше и лучше. Многие богатые люди из Среднего Города приходили специально для того, чтобы послушать её. Серпио перенес ее выступление на конец представления и каждую ночь, наверняка, радостно потирал свои жирные ручонки, подсчитывая выручку. Мона была настоящей женщиной, тряпки она, конечно, любила, но одевалась неброско и со вкусом, не любила принимать подарки, зная, что за них рано или поздно придется расплачиваться. Так что Серпио платил Моне и Любо определенную сумму, оставляя себе неплохие деньги. Сверх того, он каждый месяц выдавал им премиальные, чтобы их не переманили соседние рестораны. Любо, по большому счету, было наплевать на деньги, всем их хозяйством занималась Мона.

Посетителей становилось все больше и больше, по выходным на галерке трещали деревянные балки, поддерживающие настил. Цены на столики поднимались, как прилив во время полнолуния. Серпио уже всерьез опасался на счет расширения зала.

Мона появлялась на темной сцене за несколько минут до полуночи. Сначала люди видели темный силуэт, неясные очертания женской фигурки. Затем луч приглушенного бледного света выхватывал из полумрака ее — глаза закрыты, руки сжаты, как бы в молитве. Затем глаза открываются, как две черные звезды, лицо озаряется ослепительной улыбкой, свет становится ярким, как солнце. Мона вскидывает руки к залу в приветствии и грохот аплодисментов заглушает негромкий аккомпанемент оркестра.

Мона была великолепной актрисой. Во время каждой песни она преображалась, становясь то воплощением скорби в «Ночной молитве», то игривой, кокетливой танцовщицей в «Кошечке», то воплощением страсти в «Я буду такой, как я есть». Ее голос подхватывал вашу душу и уносил ее из становившегося душным зала в широкое ночное небо, в океан без границ. Ее голос заставлял людей смеяться и плакать. Ее голос дарил каждому частицу света, которую можно было унести с собой.

К сожалению, даже самый яркий свет, попав в мрачную бездну, гаснет.

Семья Макфарлейнов владела половиной плантаций сахарного тростника на Острове, имела солидные доли во всех отраслях торговли, приносящих доход. Они были потомками первых Королей, первых наемников. Их многочисленная родня жила в Среднем Городе, а родоначальник, Филипп Макфарлейн, в Верхнем Городе, в особняке, похожем на дворец. У него был, как уже говорилось, много родственников, он устраивал их судьями, распорядителями торговых домов, его непрямые родственники занимали руководящие посты в Законе Фритауна.

Племянники Макфарлейна-старшего, Грег и Себастьян, были молодыми, богатыми и злобными подонками. Со своими деньгами и связями они могли делать все, что пожелают.

Это был один из самых черных дней для нас.

Слава о Моне докатилась и до Среднего Города. Макфарлейны сняли у Серпио столик за две сотни, презрительно усмехаясь и прерывая выступление оглушительным свистом, они досидели до появления Моны Каприччи.

После выступления они подозвали к столику Серпио и разложили перед ним десять сотенных кредиток. Через пять минут они вошли в комнату Моны, где предложили ей то, чего она не захотела бы принять ни за какие деньги Верхнего Города. Макфарлейны были пьяны, как получившие жалованье кучера, и Любо появился как раз вовремя. Племянники вылетели из дверей «Маргариты» так стремительно, как будто бы у них выросли крылья из мясистых наростов пониже спины.

Деньги — всегда деньги. На следующий день Макфарлейны выкупили всю часть дома, где жили Любо и Мона. Они пригрозили Любо арестом и вещами, которые были похуже ареста, которыми они собирались заняться с Моной. Любо вышел из себя.

Он был спокойным человеком всю жизнь, сколько я его знал. Его не волновало, что он сегодня ел, его интересовала только его гармошка, гитара и нескладные простые слова, появлявшиеся у него в голове. Его не интересовало, во что он одет, его интересовали рифмы, аккорды и красота в простом сочетании нот. Он был счастлив, когда полюбил Мону и она полюбила его. Он занимался любимым делом, любил и был счастлив.

Я подходил к «Маргарите» в тот вечер, когда увидел двух людей в белых костюмах в свете фонарей над входом. Они о чем-то громко говорили со стоящим перед ними невысоким парнем в черном костюме и шляпе. Рядом с парнем стояла девушка, ее лицо казалось белым в наступающих сумерках. В парне в черном костюме я узнал Любо, девушкой, стоявшей рядом с ним, была Мона.

Я приближался к ним, голоса людей в белых костюмах становились все громче, в руках у них блеснули ножи. Они ударили Любо несколько раз ножами в грудь, живот и шею. Я услышал дикий крик Моны, в ее крике не было уже ничего человеческого. Любо упал на землю, они схватили Мону и потащили ее в дом напротив. Я мельком увидел ее лицо — оно казалось мертвым, глаза темные, стеклянные, смотрели на Любо, лежащего на земле.

Все произошло очень быстро. Они втащили Мону в дом, захлопнули дверь. Я подбежал к Любо и попытался поднять его. Я перевернул его на спину. Его лицо было серым, перекошенным от боли. Он умирал. Я осторожно повернул его голову к себе. Он хотел, наверное, что-то сказать мне, его губы шевелились, но я ничего не слышал. Я спросил его тихо, одними губами: