Карл-Юхан Хольцхаусен - Цвет надежд – зеленый

Шабрен подошел к Густафссону.

– Ну, как дела?

– По-прежнему. – Густафссон пожал плечами.

– А та нарядная дама, она оказалась выгодной покупательницей? Знаете, она сперва справилась о вас в справочном бюро. Что же она приобрела?

– Ничего.

– Как ничего? Она говорила, что ей нужны гардины и тюль.

– Возможно. Но оказалось, что они ей не подходят.

– Гм. Будем надеяться, что она вернется. Обратите внимание, вон еще покупатель.

Директор быстро отошел. Но человек, появившийся в отделе, не был покупателем. Это был доктор Верелиус.

– Здравствуйте, Густафссон. Вот, оказывается, куда вас занесло, – сказал он. – Я заходил к вам домой и узнал, что вы получили здесь работу. Меня интересует контрольный осмотр. Пожалуйста, зайдите ко мне сегодня после работы.

– Хорошо. А зачем контрольный осмотр? Что-нибудь случилось?

– Нет, все в порядке. Я же вас предупреждал, что время от времени понадобится вас осматривать. И… гм... верно, мне следует предупредить вас, что власти имели в виду не такую работу, когда согласились на наш эксперимент. Мы не хотели, чтобы вокруг вас была такая шумиха.

Вернулся Пружина. К его удивлению, в кафетерии универмага пивом не торговали. Он услышал, что незнакомец говорит Густафссону что-то о шумихе. Помня о своих обязанностях, он шагнул вперед и хлопнул доктора по плечу:

– В чем дело? Что вам надо?

Верелиус не удостоил его ответом. Он ограничился одним взглядом, который вряд ли можно было назвать дружелюбным.

Густафссон объяснил, что это тюремный врач.

– А, понятно! Доктор собственной персоной. Поздравляю вас с удачным цветом. Отлично придумано. Вот увидите, скоро наш Густафссон будет как сыр в масле кататься.

– Да? Признаться, я все это представлял себе иначе.

– Ясно, ясно. Доктор – это только наука. А для нашего дела нужен нюх. Я рад, что с вами встретился. Знаете, артиста в один день не сделаешь. Вот я и думал, что в конце года надо бы сделать ему еще один укольчик, чтобы продлить действие вашего лекарства...

– Что вы мелете?!

– За деньгами я не постою, отвалю, сколько скажете. Врач стоит тех денег, что мы ему платим. Если вас не устроит одноразовый гонорар, договоримся о процентах с дохода, пока он зеленый, скажем, три процента с каждого выступления. Чем дольше он будет оставаться зеленым, тем дольше мы сможем загребать денежки, так что только справедливо, если изобретатель получит свои отчисления, как принято говорить в деловых кругах. Далеко, но каждый менеджер стал бы с этим считаться.

– Я вовсе не это имел в виду. Вы даже не понимаете, о чем идет речь!

– Я не понимаю? А кто, позвольте вас спросить, сразу сообразил, как этим можно воспользоваться? Скажи ему, Густафссон! Вы только посмотрите на него, доктор. Здесь, в универмаге, он стоит пятьсот монет в день. Чтобы понять это, нужно чутье финансиста.

Доктор Верелиус был взбешен. Но, будучи человеком воспитанным, он не любил привлекать к себе внимание.

– Вы ничего не понимаете, – прошипел он. – До свидания, Густафссон. Жду вас вечером.

Он ушел. Пружина не на шутку испугался.

– Он что, хочет лишить тебя цвета?

– Это невозможно.

– Слава богу! Ты уже побеседовал с журналистами? Нет? Тогда я пойду и приведу их.

Не успел Пружина удалиться, как Шабрен явился с новым обходом. Он подошел к кассе, проверил цифры и направился к Густафссону.

– Неважно, неважно, господин Густафссон. Я все обдумал, и мне кажется, что продолжать нашу неделю нет никакого смысла.

– Но...

– Нет, нет, это вопрос решенный. – Голос Шабрена звучал категорически.

– Но ведь вы сами сказали, что прибыль начала расти?

– Ну и что? А вы представляете себе, сколько стоят объявления и анонсы? Каждый день этой кампании обходится мне в шесть тысяч крон, причем львиная доля падает на вас, господин Густафссон. Вы же продаете на тысячу, от силы две, и это все товары, которые мы приобретали по высокой цене. Не торговля, а сплошной убыток...

Густафссон похолодел. Он не был деловым человеком и не имел никакого представления о расходах на рекламу или закупочных ценах. Правда, он не считал, будто все, проданное им сверх пятисот крон, идет в карман директору, но как-то не подумал о других расходах.

– Я понимаю, – продолжал Шабрен, – все это крайне неприятно, но...

Густафссон так и не узнал, что он хотел сказать – к ним подошел Пружина с торжествующей улыбкой на губах.

– Смотрите, господин директор! Видите, что я организовал? Интервью! Сразу для двух газет. Что вы на это скажете?

Шабрен узнал обоих журналистов и просиял.

– Очень приятно, господа. Я от души рад. Милости прошу.

– Требуется подлить немного масла в огонь, – вмешался Пружина. – Понимаете, нужна реклама. Для бизнеса это все.

Он приосанился – ни дать ни взять главнокомандующий. Впрочем, наверно, таким он себя и чувствовал. По крайней мере пока не заговорил Берет:

– Боюсь, в этом спектакле вы отвели нам не ту роль.

Пружина открыл рот от удивления.

– Спектакль? Какой спектакль? – забормотал он.

– Мы пришли только для того, – Борода делал ударение на каждом слове, – чтобы посмотреть, как господин Густафссон справляется со своей работой.

– Но это же за версту видно! – воскликнул Пружина. -Отлично справляется. Фантастически! Пятьсот крон в день.

Берет фыркнул:

– Не в этом дело, – сказал он. – Реклама нас ни капли не интересует.

Пружина оторопел.

Но Шабрена не так легко было сбить с толку. Порой в человеке происходят душевные сдвиги, переоценка ценностей, ревизия всех представлений, одним словом, он делает поворот на сто восемьдесят градусов. Бывает, что такой поворот предвещает дрожь в голосе. Все вещи и события вдруг открываются человеку в ином свете, он начинает замечать оттенки. Нет, он вовсе не собирается изменять своим идеалам, отнюдь, просто другие точки зрения получают почву под ногами, и то, что прежде представлялось существенным, теперь кажется не заслуживающим внимания... Вообще-то в глубине души он всегда считал, что овца рычит, а волк блеет... Нельзя быть только пессимистом... иногда следует быть и оптимистом... Негоже всю жизнь носить один и тот же ярлык. Надо быть реалистом. При любых обстоятельствах.

Шабрен был реалистом. А потому его поворот произошел мгновенно. Не успел Берет сказать об их отношении к рекламе, как Шабрен тут же перекинулся на его сторону:

– Я тоже так считаю, – заявил он. – Реклама должна быть на положенном ей месте в газете и больше нигде. Ни в ваших статьях, ни среди наших прилавков ей делать нечего. У нас с вами должна быть информация и только информация. И поскольку кое-кто неправильно истолковал задачи, возложенные нами на господина Густафссона, мы решили прекратить эту затею. Борода поднял брови: