Аластер Рейнольдс - Город бездны

Но все оставалось по-прежнему. Мне становилось не по себе. С моими глазами действительно творится что-то скверное. Теперь уже невозможно отрицать, что они светятся в темноте. И если бы только это! По прибытии в Город Бездны у меня появилась необычная способность, которой я не замечал у себя раньше: я видел в темноте, словно на мне был инфракрасный окуляр или контактные линзы. Впервые эта способность проявилась — впрочем, тогда я не придал этому значения — в разрушенном здании, когда я увидел лестницу, ведущую наверх, где меня ждало спасение, — как выяснилось, в лице Зебры. Я увидел все довольно ясно, хотя освещение было недостаточным. Правда, в тот момент мне хватало других проблем. Позже, когда фуникулер рухнул на кухню Лорана, ситуация повторилась. Я выполз из-под обломков машины и увидел человека-свинью и его жену задолго до того, как они заметили меня, — хотя, в отличие от них, я не пользовался приборами ночного видения. Я только что схватил хорошую дозу адреналина и снова не обратил внимания на этот момент — правда, на этот раз у меня в подкорке кое-что задержалось.

Теперь выясняется, что в клетках моих глаз происходят изменения на генетическом уровне, так что все это — вовсе не плод воображения. Возможно, цикл изменений уже завершен, что бы там не говорил Миксмастер, — кажется, он назвал это степенью генетической фрагментации?

— Что бы он ни сказал, — нарушила молчание Шантерель, — вам хотелось услышать нечто другое, верно?

— Он мне ничего не сказал. Вы были рядом и все слышали.

— Мне показалось, что его слова имели для вас какой-то смысл.

— Хотелось бы, но надежда не оправдалась.

Мы неторопливо вернулись на открытую площадку с чайным домиком. В голове у меня была полная неразбериха. Кто-то решил провести генетический эксперимент и избрал меня в качестве подопытного кролика. Из моих глаз сделали что-то… нечеловеческое. А может быть, так действует индоктринальный вирус? Не исключено. Но какое отношение может иметь Небесный к способности видеть в темноте? Насколько я помню, Небесный терпеть не мог темноты. Он боялся ее больше всего на свете.

И уж тем более не мог в ней видеть.

Ничего не происходило, пока я не прибыл на Йеллоустоун. Может быть, мадам Доминика не ограничилась тем, что удалила у меня имплантант? Я был в сознании, но порядком дезориентирован, так что она вполне могла сотворить что угодно. Нет, едва ли. «Ночное зрение» появилось у меня еще раньше.

А как насчет Уэверли?

Учитывая временной фактор — вполне возможно. Тогда, в Кэнопи, когда Уэверли вживлял мне имплантант, я был без сознания. В таком случае, первые генетические изменения начали проявляться уже через несколько часов после операции. По-видимому, они затронули относительно небольшую часть клеток — хотя обычно касались органа в целом или даже целых систем организма. Да, конечно. Внезапно я понял, что это предположение отнюдь не лишено основания. Уэверли работал на обе стороны. Он предупредил Зебру насчет меня, честно дав мне шанс уцелеть во время Игры. Так почему бы ему не снабдить меня еще одним преимуществом — способностью видеть в темноте?

Вполне возможно. В этом было что-то утешительное.

Но я не настолько легковерен.

— Вы хотели взглянуть на Мафусаила, — заметила Шантерель, указывая на огромный резервуар, заключенный в металлическую клетку, который привлек мое внимание. — Ваше желание может исполниться.

— Мафусаил?

— Вы сами увидите.

Я протиснулся сквозь толпу, окружающую резервуар… На самом деле, «протискиваться» не пришлось. Люди первыми уступали мне дорогу, стараясь не встречаться со мной взглядом — с той же презрительной гримасой, которую я заметил на лице Миксмастера. Мило, нечего сказать.

— Это Мафусаил, — проговорила Шантерель, присоединяясь ко мне у зеленовато-матового стекла. — Очень большая и очень старая рыба. Можно сказать, самая старая.

— Сколько ему лет?

— Никто этого не знает. Думаю, он родился еще до прибытия американо. Это означает, что Мафусаил — один из старейших организмов на планете, за исключением некоторых культур бактерий.

Огромный, почти бесформенный и чудовищно старый кой, заполняющий собой резервуар, напоминал греющегося на солнышке ламантина. Он пялился на нас одним глазом, похожим на плоскую тарелку, в котором не отражалось ни малейшей мысли, — мы словно смотрели в чуть замутненное зеркало. Глазное яблоко было усеяно беловатыми катарактами, похожими на архипелаг в свинцово-сером море. Раздутую тушу покрывала блеклая, почти бесцветная чешуя, не скрывающая омерзительных выпуклостей и впадин на больной плоти Мафусаила. Жабры открывались и закрывались так медленно, что казалось, будто жизненные силы теплятся в нем лишь благодаря подводным течениям в резервуаре.

— Почему Мафусаил не умер, как другие кой?

— Если не ошибаюсь, ему делали пересадку сердца — по-моему, даже не один раз. Не исключено, что ему вживили искусственное сердце. Так или иначе, оно все равно почти бездействует. Я слышала, что вода в бассейне очень холодная, почти на грани замерзания. Ему вводят какое-то вещество, чтобы кровь не застаивалась. Обмен веществ почти не происходит… — Шантерель прикоснулась к стеклу, оставив на обледеневшей поверхности отпечатки пальцев. — Впрочем, это не мешает ему быть чем-то вроде объекта поклонения. Особенно для стариков. Они верят, что общение с ним — хотя бы прикосновение к стеклу — обеспечивает им долголетие.

— А вы, Шантерель?

Она кивнула.

— Когда-то я тоже в это верила, Таннер. Но это было лишь переходной стадией. Я выросла из этого.

Я снова поглядел в зеркальный глаз рыбины. Чего только не довелось повидать за все эти годы Мафусаилу. Интересно, отложилось ли хоть что-то в его памяти — если эта раздутая тварь еще не впала в старческий маразм. Где-то я читал, что у золотых рыбок исключительно короткая память. Они не способны помнить что-либо дольше трех-четырех секунд.

Но мне уже надоели эти глаза — даже пустые и бессмысленные глаза почтенной и почти бессмертной рыбы кой. Мой взгляд скользнул вниз, по изгибу провисшей челюсти Мафусаила — туда, где в бутылочно-зеленом колеблющемся полумраке воды маячили лица людей, толпящихся по ту сторону стеклянного резервуара.

И я увидел Рейвича.

Это было невозможно, но он стоял почти напротив меня с противоположной стороны резервуара — он и никто иной. Его лицо было безмятежно спокойным, словно он медитировал на висящее между нами древнее существо. В этот момент Мафусаил шевельнул плавником — шевельнул до бесконечности лениво, — и вода колыхнулась, смазывая картину. С минуту я пытался себя обмануть. Сейчас рябь успокоится, и я увижу физиономию какого-нибудь местного бездельника, которому в силу сходности генотипа досталась та же стерильная аристократическая красота.