Аластер Рейнольдс - Город бездны

— Собираетесь прикончить меня прямо сейчас? — поинтересовался я. — В таком случае, не создавайте себе лишних проблем — просто вышвырните меня за борт. Не стоит утруждаться и развлекать меня напоследок прогулкой по Кэнопи.

— Просто не представляю, как я обходился без ваших блестящих острот, Мирабель, — с долгим страдальческим вздохом отозвался Квирренбах. — Кстати — думаю, вам это безразлично, — но симфония продвигается великолепно, благодарю вас.

— Значит, это была не легенда?

— Спросите меня об этом лет через сто.

— К слову о людях, которые стесняются убивать себе подобных, — подал голос Воронофф. — Можете присоединиться к дискуссии, Мирабель. Вы могли бы прикончить меня, когда мы встретились впервые и между нами был Мафусаила. Удивительно, что вы даже не попытались. И не говорите, что вам мешала рыбина. В чем в чем, но в сентиментальности вас не заподозришь.

Он даже не представлял, как близок к истине: я проявил слабость, хотя предпочел не признаваться себе в этом. В другой жизни — или хотя бы в другом мире — я уложил бы Рейвича или его двойника раньше, чем осознал факт его присутствия. И никаких этических дебатов по поводу ценности бессмертной рыбины.

— Наверно, я понял, что вы не тот, кто мне нужен, — сказал я.

— А может, у вас просто не хватило духу, — вокруг было темно, однако я заметил, как на губах Квирренбаха мелькнула улыбка. — Я знаю всю вашу историю, Мирабель. И все мы ее знаем. Когда-то, на Окраине Неба, вы были неплохим специалистом в своем деле. Но, на свою беду, вам не нашлось применения.

— Если я настолько потерял квалификацию, к чему такое пристальное внимание?

— Потому что вы назойливы, как муха, — объяснил Воронофф. — А мух время от времени нужно уничтожать.

При нашем приближении боковая дверца машины раскрылась, точно высунула влажный язык: на ее внутренней поверхности виднелись ступени, обитые плюшем. В тени дверного проема возвышалась парочка тяжеловесов со стволами неприлично крупного калибра. Последняя надежда на побег тихо испарилась. У меня было ощущение, что они даже не позволят мне достойно прыгнуть за ограждение и обязательно влепят вдогонку несколько пуль в спину.

— Куда мы направляемся? — спросил я — скрывать интерес к пункту назначения не было смысла, равно как и рассчитывать на честный ответ.

— В космос, — ответил Квирренбах. — На встречу с господином Рейвичем.

— В космос?

— Мне жаль разочаровывать вас, Мирабель. Но Рейвича в Городе Бездны нет. Вы гонялись за тенью.

Я посмотрел на Зебру. Она посмотрела на меня. Мы оба не произнесли ни слова.

В машине, где мы расположились под бдительным присмотром тяжеловесов, было не продохнуть от неприкрытой роскоши и запаха новой кожаной отделки. В задней части салона находился изолированный отсек с шестью сиденьями и столиком, заваленным грудой безделушек. Откуда-то лилась нежная музыка, по потолку изящно вились неоновые узоры. Воронофф и один из тяжеловесов уселись напротив нас, стволы наготове. Квирренбах с другим охранником прошли в передний отсек, за перегородку, превратившись в неясные тени.

Фуникулер плавно взлетел, чуть слышно пощелкивая рычагами, словно над ним с бешеным проворством орудовала спицами невидимая вязальщица.

— Что он имел в виду, когда говорил о космосе? — спросил я.

— Есть такое местечко под названием «Убежище». Карусель на высокой орбите, — ответил Воронофф. — А какая вам, собственно, разница? Рассчитываете на прогулку?

Кто-то в этом городе уже говорил мне про Убежище. Но в связи с чем?

— И что будет, когда мы туда прибудем?

— Об этом известно только господину Рейвичу. Вы тоже об этом узнаете. Можете называть это переговорами. Только не говорите, что у вас пять тузов в рукаве, Мирабель. Насколько я знаю, вас выпотрошили подчистую.

— Ну, парочка джокеров у меня еще осталась.

Боюсь, это прозвучало столь же убедительно, как у пьянчужки, который похваляется своими сексуальными подвигами.

Я глядел в боковые окна, за которыми таяла полупрозрачная друза Эшер-Хайтс… и вдруг обнаружил, что другой фуникулер — не тот, что принадлежал Зебре — следует за нами на почтительном расстоянии, выбрасывая до отказа рычаги.

— И что теперь? — осведомился я, игнорируя ближайшего ко мне тяжеловеса. — Ваша игра закончена, Воронофф. Вам придется поискать себе новое развлечение.

— При чем тут развлечения, идиот? Все дело в боли.

Он наклонился ко мне, навалившись своим могучим торсом на стол. Он походил на Рейвича, но и жесты, и пластика, и манера речи разительно отличались. Ни малейшего намека на акцент Окраины Неба и аристократические манеры Рейвича.

— Все дело в боли, — повторил он. — Когда получаешь удовольствие, боль уходит. Понятно?

— Не совсем, но продолжайте.

— Вы скажете, что не видите между скукой и болью ничего общего. Это потому, что вы подвержены ей лишь иногда — можно сказать, принимаете ее малыми дозами. Вам не знаком ее истинный вкус. Разница между вашей и моей скукой — все равно что разница между тем, как сунуть руку в снег или в чан с жидким азотом.

— Скука — это не стимул, Воронофф.

— Я в этом не уверен. Во всяком случае, есть некая зона человеческого мозга, которая отвечает за ощущение, которое мы называем скукой. Вы не можете с этим спорить. По логике, эту зону должен активировать некий внешний стимул — как зрительную или слуховую зону… — он поднял руку. — Я предвижу ваше возражение. Видите ли, способность к предвидению — один из моих талантов. Можно сказать, это один из симптомов моего состояния. Я — нейронная сеть, настолько хорошо приспособленная к его восприятию, что оно даже не развилось с годами. Ладно, вернемся к нашей проблеме. Несомненно, вы собирались сказать, что скука — реакция не на стимул, а на отсутствие стимулов. Скажу вам так: отсутствие стимулов — тоже стимул. Вы слышите тишину между нотами, а я — музыку. Вы видите черный узор на белом, я вижу белый на черном. Более того, я фактически вижу оба узора сразу. — Он снова усмехнулся, точно маньяк, который много лет просидел в темнице, закованный в цепи, и теперь ведет философскую беседу с собственной тенью. — Я вижу все. Да иначе и невозможно, когда достигаешь моей — как бы это сказать? — глубины опыта.

— Вы законченный псих, верно?

— Я был таким, — подтвердил Воронофф, явно не оскорбившись. — Я прошел через безумие и вышел из него по ту сторону. Теперь сумасшествие утомило бы меня не меньше, чем здравый рассудок.

Разумеется, он не сумасшедший — по крайней мере, не буйнопомешанный. Иначе он не представлял бы интереса для Рейвича в качестве приманки. Воронофф обязан сохранять определенную связь с реальностью. Почти уверен: я никогда не пребывал в подобном состояния ума — хотя был по горло сыт скукой. Но отказывать ему в абсолютном самоконтроле — значит подвергать себя смертельной опасности.