Сергей Лукьяненко - Предел [litres]

А горящий Гарсия на сцене послужил спусковым механизмом.

На музыканта уже набросили мокрые полотенца, и огонь погас (потом экспертиза показала, что ожоги были несерьезными). Но толпа металась во все стороны – кто-то пытался пробиться к эстраде, то ли желая помочь, то ли видя в ней островок безопасности, кто-то стремился убежать прочь. Людей сбивали с ног, втаптывали в грязь, крики раненых и умирающих только нагнетали панику. Многие теряли рассудок и принимались драться. Плач и крики о помощи несчастных детей, которых родители привезли послушать музыку, окончательно сводили зрителей с ума.

Камера следовала за Джорджем Харрисоном и Рави Шанкаром. Организовавшись с несколькими крепкими мужчинами в единую группу, они выхватывали из толпы женщин и детей и подсаживали их на эстраду. Увы, как выяснится позже, когда эстрада запылает, это было не лучшим решением, но в тот момент никто еще не представлял себе размаха трагедии. Камера вдруг показала маленькую девочку в розовом платьице и с белыми бантиками на голове. Девочка, окаменев от страха, прижимала к груди плюшевого мишку и смотрела на Харрисона. В углу экрана замигал значок – буква «i» в круге, обозначая недостоверный, домысленный характер этого эпизода. Впрочем, история про спасенную Джорджем девочку была во всех школьных учебниках и не менее пяти выживших девочек (от года до пятнадцати) претендовали на то, что были спасены Харрисоном. Ну а почему бы и нет, кстати? Может быть, он спас и пятерых…

Харрисон метнулся в толпу, выхватил ребенка из-под ног озверевшей толпы и передал на руки Шанкару. Тот – Коккеру. Девочка поплыла над головами беснующихся людей на руках, и на миг показалось, что паника прекратится…

Но нет. Толпа не остановилась. Джорджа сбили с ног, и лишь через пару минут стараниями друзей и присоединившихся к ним музыкантов из Криденс Клиэруотер Ривайвл его вытащили к трибуне.

Настал кульминационный момент – умирающий, переломанный Джордж на руках Шанкара и Коккера смотрел в небо печальным и мудрым взглядом. Дождь смывал кровь с его лица, рев толпы затихал и казалось, что Харрисон сейчас смотрит в глаза каждому человеку на Земле, предвидя будущее и пытаясь сказать что-то очень важное…

– Рави… – прошептал Джордж. – Джо…

– Молчи, молчи, друг! – воскликнул заплаканный Шанкар. – Все будет хорошо. Не трать силы, не говори ничего!

– Передайте Полу и Джону… – прошептал Джордж. – Ну и Ринго, конечно же… Пусть «Битлз» живет. Мы не сделали еще того, что должны. Они должны… должны записать альбом… «Война и мир».

– Что? – не понял Коккер.

– Альбом про войну и мир, – четко произнес Джордж. – И еще поехать в Москву. И записать «Красный альбом».

– Зачем? – удивился Шанкар.

– Чтобы все было хорошо, – умиротворенно сказал Джордж. За его спиной вспыхнула сцена и послышались новые крики ужаса, но он будто этого не замечал.

– Вместе поедете! – сказал Коккер твердо.

– Я уже не поеду, – сказал Джордж. – Нет… Скажите Полу и Джону…

– И Ринго? – уточнил Шанкар.

– Да, и Ринго… Пусть возьмут вместо меня… – Джордж сглотнул, закашлялся. – Пусть возьмут…

Джо и Рави затаили дыхание.

– Эрика пусть возьмут… Клэптона… он лучший…

Глаза Джорджа закрылись.

– Клэптона… – с горечью прошептал Джо Коккер. – Клэптона?

Рави Шанкар тихонько запел:

Камера медленно удалялась от друзей, склонившихся над мертвым музыкантом, а вокруг продолжался ад бетельского кошмара.

В ту ночь от травм, шока и огня погибло сорок три тысячи сто восемнадцать человек. И это навсегда изменило историю мира. 6

– Жуть, – сказал Алекс. – Кто знает, каким был бы наш мир, если бы не случился Бетель…

– Гораздо лучше, – предположил Тедди.

– Факт, – кивнул Алекс. – Черт, мороз по коже. Давай, что-нибудь повеселее глянем?

Как и в прошлый раз, в другой реальности, Горчаков шел по станции Ракс, следуя «открытым дверям», – станция сама вела его, оставляя один-единственный проход и запирая лишние двери.

Но в прошлый раз, то ли с целью произвести впечатление, то ли выгадывая время на подготовку, станция Ракс заставила его пройти куда больший путь. Благо теперь командир «Твена» знал, что станции Ракс – вовсе не монолитные сооружения, а конгломерат отсеков, перестраивающихся по мере необходимости и закрытых снаружи голографической проекцией.

Так что путь Валентина занял всего пару минут. Он вошел в последнюю открытую дверь и оказался в небольшом, ярко освещенном зале, больше всего напоминающем мастерскую художника. У стен стояли холсты, прикрытые легкой тканью, на большом мольберте было закреплено полотно размером два на два метра. Половина зала была прозрачной – и стены, и пол, и потолок, – впуская свет далекой звезды, демонстрируя вытянувшийся вдоль оси станции «Твен» и поверхность Крайней – безжизненной вымороженной планеты, прикрывающей станцию от обитателей системы.

Прима стояла у холста, держа в руках овальную палитру.

– Позволите рисовать вас во время разговора, командир? – спросила она. – Вы же знаете мое хобби.

– В иной реальности, – заметил Валентин. – Да, конечно.

– Станьте здесь, – Прима плавным жестом руки указала место у прозрачной стены.

Валентин послушно подошел к указанному месту – и даже не удивился, когда в пустоте возник фрагмент полуразрушенной кирпичной стены, местами закопченной, местами с остатками побелки, местами почирканной – будто из старинного фильма о войнах.

– Это необходимо? – спросил он, потрогав стену рукой.

Стена выглядела совершенно реальной. Он ощущал шероховатый кирпич, на пальце осталась коричнево-белесая пыль.

– Так интереснее, – сказала Прима. – И вы можете на нее опереться.

Валентин вздохнул и привалился плечом к стене. Никакого ощущения иллюзии, стена как стена.

– Это настоящее? – спросил он. – Или иллюзия?

– Все в мире настоящее, даже иллюзии, – серьезно ответила Прима.

Она быстрыми аккуратными движениями выдавила на палитру краску из множества тюбиков, взяла мастихин. Горчаков нахмурился. Он не считал себя специалистом в живописи, но, на его взгляд, смешение воедино полутора десятков цветов ни к чему хорошему привести не могло.

– Мы раньше даже не знали, что вы любите искусство, – сказал Валентин.

– Искусство – это осмысление того, что не может понять наука, – ответила Прима, смешивая краски. – Мне нравится музыка, но для меня она слишком логична.