Владимир Михайлов - Избранные произведения. Том 1

– Плохо дело, – откровенно сказал я. – Слушай, а если его действительно кто-то увидел, что с ним могло случиться?

Она задумалась.

– Увезли, наверное…

– Куда?

– Надо поговорить с ребятами – может быть, они что-то видели, знают…

Наверное, ничего другого не оставалось. Я откинул купол и жестом показал девушке: милости прошу. Она задержалась лишь на миг, потом храбро перешагнула через невысокий бортик и села – на мое место. Я сказал: «Нет, вон туда», и она послушно пересела. Тогда сел я, защелкнул купол, и сразу стало прохладно: я не выключал кондиционера, день обещал быть жарким. Я посмотрел на Анну и улыбнулся, и она улыбнулась тоже; думаю, трусила она основательно, но старалась не показать этого – молодец.

Я включил рацию и вызвал корабль. Кроме шума и треска, я ничего не услышал. Помехи были такими, словно неподалеку работала мощная силовая установка, – а ведь ее здесь быть не могло. Я попробовал резервную частоту – с тем же результатом. Это мне очень не понравилось, но медлить было нельзя.

– Ну, – сказал я, – тронулись?

Она моргнула; видно было, что вопрос так и вертелся у нее на языке, но она удержалась и не задала его. Я счел это благим признаком; если бы я для нее абсолютно ничего не значил, она спросила бы – когда женщина любопытствует, мало что может заставить ее промолчать. Но она боялась показаться дурочкой – и можно было надеяться, что мое мнение для нее что-то значит; для начала очень неплохо.

Я включил стартер, и гравифаг затянул свою унылую песенку.

В городе, где не должно быть никого, мы встретили человека, которого не знаем. Мы были назначены, чтобы вывозить имущество из домов. Человек этот шел по улице и кричал, потом остановился и бормотал что-то. Мы подошли. Он поздоровался с нами. Мы ответили, и он, как нам кажется, испугался. Во всяком случае, он не сразу смог сказать еще что-то, и на глазах его выступили слезы.

Он одет не так, как мы, и говорит не совсем так, но понять его можно, и он понимает нас.

Мы спросили его, зачем он здесь. Он ответил, что искал нас. Мы спросили, что он должен нам передать. Он сказал, Что должен обязательно увидеть самых главных руководителей. Мы спросили, имеет ли он в виду Хранителей Уровня. Он сказал: если они так называются, то он хочет увидеть именно Хранителей Уровня.

Мы спросили – зачем. Он сказал, что дам грозит очень большая беда и что он научит нас, как от нее спастись. Мы спросили, какая беда. Он ответил, что она придет от солнца. Мы успокоили его, сказав, что мы смотрим на солнце, и спросили, откуда он – не оттуда ли, где живут люди, не признающие Уровня. Он сказал; что он издалека и прилетел с неба.

Мы поговорили с ним еще. Оказалось, что он, хотя и стар годами, не знает многих простых вещей, какие известны и детям, покидающим Сосуд. Было бы слишком долго перечислять все, чего он не знает, но ты сможешь спросить его сам и убедишься, что это так.

Мы поняли, что он болен. Мы думаем, что он не злоумышленник, а просто сошел с ума. И мы решили не оставлять его в городе, где не должно быть никого, а отправить к тебе, чтобы ты поговорил с ним и послал бы его лечиться.

Мы сказали ему, что повезем его к Хранителям Уровня. Он очень обрадовался. Нам жаль, что пришлось солгать ему, но иначе он, возможно, стал бы сопротивляться и нам пришлось бы причинить ему боль.

Это донесение мы отправляем тебе на самой быстрой лошади, а человека, о – Мы смотрим на него каждый день.

– Просто смотрите на солнце?

– Не просто. Для этого есть такая вещь... мы все смотрим в нее, все разом, мы молчим тогда, не отвлекаемся – смотрим... Но ты смеешься надо мной, заставляя рассказывать то, что знают все!

Дернув поводья, всадник сердито отъехал.

Люди, думал Шувалов. Такие же, как мы. И язык. Великое везение. Или совпадение?.. (Воздушный транспорт все-таки куда удобнее: тут от тряски можно рассыпаться на составляющие... Уровень этой поэтической цивилизации явно невысок: цивилизация познается прежде всего по ее дорогам.) Нет, безусловно, не совладение, а закономерность: на таком, в общем-то, небольшом удалении от Земли вряд ли могла возникнуть принципиально иная жизнь – Вселенная не так богата разумом. Что это: жизнь, имеющая с нами, землянами, общий источник, или это – наша ветвь? В этом можно было бы сомневаться, если бы не язык: это наш язык, и можно даже определить эпоху: общий язык на Земле возник далеко не сразу. Эпоха тех, самых первых звездных экспедиций. Потомки и родственники землян... Значит, мы должны спасти не кого-нибудь, а своих братьев, даже не двоюродных – родных. Но уже много столетий минуло с тех пор, как их предки покинули Землю, и трудно сказать, в каком направлении развилась эта маленькая цивилизация. Первое впечатление – благоприятное. Но в таком случае... В таком случае, почему же он не сказал им, что в городе остался Ульдемир? Кажется, что-то остановило. Трудно сказать, что: интуиция? Еще что-то? Перехваченный взгляд? Или быстрота, с какой они согласились на все, чего он просил? Трудно , сказать. Может быть, капитану следовало бы находиться здесь, рядом. Хотя – зачем? С контактом он, Шувалов, справится. Плохо только, что у него нет возможности связаться с кораблем. И никто не будет знать, что с ним случилось и где искать его.

Впрочем, беда не так' уж велика. Как только он договорится с их правителями (они называются Хранителями Уровня; хорошо, что не императорами, диктаторами или еще как-нибудь в этом роде), Он объяснит, как можно найти остальных: видимо, капитан или еще кто-нибудь станут постоянно дежурить на месте сегодняшней высадки, потому что каждому ясно – только там он может надеяться встретить их.

Опять ямы... Да, приятные люди, но наивные. «Мы глядим на солнце». Глядеть, друзья мои, можно сколько угодно, от этого никому легче не станет. Тут нужны куда более действенные средства. Стихийная наивность. Зато они красивы. Так же, как и мы. Одеваются странно, но приятно для глаза. Интересно, такая мода возникла уже здесь или унаследована от той эпохи, когда улетели их предки? Ах, как пригодился бы тут историк! Все-таки очень легкомысленно подошли к формированию экспедиции.

Повозка временами поскрипывала, глухо стучали копыта лошадей.

Целых полдня Аверов был занят тем, что сопоставлял в инструментальной записи и снимки. Потом больше часа работал на вычислителе. Работая, он негромко напевал; он позволял себе петь, когда был уверен, что его никто не слышит. Начал Аверов с какой-то, неизвестно как пришедшей на память детской песенки. Садясь за вычислитель, он замурлыкал что-то лирическое – о ночи, луне и любви. А когда получил результат, то, после паузы, бессознательно промычал несколько тактов из похоронного марша.