Кристофер Руоккио - Империя тишины [litres]

– Зачем ты это сделал?

«Ярость ослепляет», – напомнил я себе.

Голос Гибсона, бормочущего древнюю мантру схоластов, звучал в моей голове. Но другой голос – мой собственный – ответил:

– Он был моим другом.

Криспин недоверчиво уставился на меня:

– Он пытался похитить тебя и сделать одним из этих импотентов-схоластов. Он собирался продать тебя экстрам!

– Ничего этого не было, дебил!

Мои ноздри трепетали, лицевые мышцы напряглись и затвердели в угрозе, от которой было всего два шага до ярости. Я понимал, что не должен это говорить, что кто-нибудь из офицеров Разведывательной службы дома Марло может услышать мои слова, но мне было уже все равно.

Обычно бледное лицо Криспина пугающе быстро побагровело.

– Не смей этого делать!

– Называть тебя дебилом?

Я шагнул ближе, туда, где руки Криспина могли дотянуться до меня. Кости правой руки заныли, напоминая о том, как опасно подходить близко к самому крупному из семьи Марло. Но утром я должен был улететь – или ночью, если все пройдет по плану. И это нужно было сказать:

– Ты дебил.

Поэты утверждают, что ярость – это огонь, всепоглощающий, разрушительный, толкающий к безумным поступкам. Они поют о мести, о любовниках, убитых под покровом ночи, о пожаре страстей, разрывающих семьи на части. Но схоласты правы, ярость не обжигает, а ослепляет. Мир расплывается в красное пятно. Это свет, а не огонь. И если точно настроить этот свет, он может резать, словно сталь. Я видел, как губы Криспина дернулись, чтобы высказать едкое замечание, которое так и не достигло моих ушей. Даже не покинуло его губ. Я ударил его по щеке тяжелой книгой, которую держал в правой руке, и он, пошатнувшись, упал на пол.

– Он хотел помочь мне, идиот! – Я бросил книгу в сундук и встал над братом. – Я сам попросил его об этом.

Криспин приподнялся на четвереньки и затряс головой, словно пытаясь избавиться от звона в ушах.

– Я же говорил тебе, Криспин, когда мы улетали из дома: я не хочу быть приором. Я не верю во всю эту чушь.

Или я только собирался это сказать. Криспин вскочил на ноги, испустил дикий вопль и бросился на меня, ударив руками в живот, словно стенобитный таран.

Мы врезались в огромное окно, и мой затылок затрещал от удара об алюмостекло. Не имея, в отличие от меня, опоры за спиной, Криспин потерял равновесие и едва не упал.

Я оттолкнул его, но он удержался на ногах, развернулся и снова кинулся ко мне с кулаками.

– Ты за это поплатишься! Слышишь? – закричал он.

«Ярость ослепляет», – твердил я себе, но это уже не имело значения. Внутри у меня все кипело, жгло затылок и смывало остатки благоразумия. Расправа над Гибсоном, нападение на меня на улицах Мейдуа, конфуз перед делегацией мандари – все это вырвалось из темных уголков памяти, сливаясь со злостью на отца, не признавшего меня наследником, с презрением к Капелле и завистью к брату.

Криспин широко размахнулся, но я блокировал удар предплечьем. Все это показалось бы легкой детской забавой, не будь мальчишка так чудовищно силен. Мы оба, как палатины, превосходили в росте и силе обычных людей, но брат был на целую голову выше и на двадцать фунтов мышечной массы тяжелее меня. Я старался держать его на дистанции, отразил его левый джеб, подставив плечо так, чтобы удар прошел по касательной, а потом, выбрав удачный момент, пнул его по слишком далеко выставленному вперед колену. Он пошатнулся и ощерился, а я успел сказать:

– Убирайся отсюда, Криспин!

– Не дождешься!

Он снова атаковал меня, но я отскочил в сторону, и Криспин налетел на тяжелое окно. Он удержался на ногах, оставив на алюмостекле жирный отпечаток ладони. Меня обрадовало и даже впечатлило то, что при всей своей разъяренности я все же не уподобился брату. Кровь бурлила во мне, я до хруста стиснул зубы, но все-таки сохранял контроль над собой. Сохранял холодный расчет. Возможно, Криспин обезумел от ярости, возможно, ярость просто не существует в чистом виде. Он снова набросился на меня, атаки сыпались градом, как легионеры пикируют из космоса на бронированных десантных кораблях. Я получил жестокий удар в висок, но выдержал его. Пригнувшись, я резко развернулся и ударил брата ногой в подбородок. Ошеломленный, Криспин отшатнулся назад и с большим трудом сохранил равновесие. Он затряс головой и фыркнул, как рассерженный бык.

– Думаешь, ты лучше меня? – крикнул он и ткнул пальцем в пол. – Ты всегда так думал!

Пользуясь мгновением передышки, я вытер нос и увидел на ладони кровь.

– Я думаю, что ты болван, Криспин.

Встряхнув руками, я принял боксерскую стойку. Брат широко размахнулся, но я поднырнул под его руку и ударил в ответ по животу. Еще раз и еще. Он крякнул и двинул локтем мне по плечу. Я присел на одно колено и перекатился в сторону, задев стопку белья, оставленную на полу, а затем резко поднялся и успел схватить Криспина за запястье. Он рубанул свободной рукой по моей, и я отпустил его.

– Просто остановись, – проговорил я, тяжело дыша. – И уйди.

– Ты ударил меня.

Он лягнул меня, попав по бедру, и я поспешно отступил, топча осколки моей прежней жизни – одежду, книги и прочие глупости, которые собирался взять с собой.

Криспин повторил с еще большей злобой:

– Ты первым меня ударил.

– Не будь ребенком, – не удержавшись, усмехнулся я. – Это был слабый удар. Попробуй еще раз.

Я видел, как налились кровью белки глаз Криспина, когда он занес ногу для нового пинка. Он хотел застать меня врасплох, но я хорошо знал своего брата и был уверен, что он клюнет на приманку. Я ухватил его за лодыжку и опрокинул на спину. Он потащил меня за собой, и я, падая, ткнул ему локтем в живот. А затем, не медля ни секунды, нанес боковой удар в лицо. Криспин на мгновение замер, и я успел вскочить на ноги.

– Лежи смирно, – сказал я, отступая назад, в надежде, что дистанция между нами успокоит его.

Задыхаясь, Криспин прохрипел:

– Пошел… ты.

Он упал рядом с моим дорожным сундуком и мог разбить голову об угол, но ему повезло. Ухватившись за край сундука, Криспин подтянулся и сел, опираясь на него спиной и опустив голову.

Я стоял, выставив кулаки перед собой и выжидая, готовый снова приложить ногой ему по лицу, если он задумает какую-нибудь глупость. Грудь моя все еще ходила ходуном, голос внезапно сделался глухим и искаженным.

– Не вставай, – сказал я, но это был голос не девятнадцатилетнего эфеба, а слабого, усталого старика. – Сиди где сидишь, Криспин.

Он потер подбородок рукой и заговорил. И слова его были глупые и страшные:

– Эта твоя девочка, лейтенант. Знаешь, что с ней будет, когда ты улетишь? Она получит то же, что и Гибсон. А после этого…

Я не дослушал. Свет ярости захлестнул меня. Не знаю, праведный гнев это был или обыкновенная глупость, но я бросился на Криспина.