Дэн Симмонс - Гиперион. Сборник

Я лгал умолчанием, как сказал бы священник христианской Церкви.

Я лгал, потому что не хотел говорить об этом, описывать, вновь переживать, не хотел верить. Но теперь я знаю – я должен, должен это сделать. Я переживал это час за часом, все время своего заточения здесь, в ящике Шредингера. И я-то верил, поверил с той минуты, как разделил все, что случилось с моей единственной, моей любимой Энеей.

Я знал, еще до отправки с Пасема знал, какая участь уготована моей милой девочке. Приняв и поверив, я должен – как того требует истина в изложении фактов и в память нашей любви, – должен все описать.

Это пришло, когда я, одурманенный наркотиками, болтался в противоперегрузочном баке робота-корабля, через час после десятиминутного суда Инквизиции. И я знал: то, что я слышу, чувствую, вижу, – все это действительно происходит именно сейчас, что только моя близость с Энеей и способность понять язык живых дали мне такую силу сопереживания. Когда все закончилось, я орал, рвал шланги жизнеобеспечения, молотил кулаками в стены бака, бился головой, пока вода не побурела от крови. Я пытался сорвать осмотическую маску, облепившую лицо как паразит, высасывающий мое дыхание, но не смог. Три часа я вопил и метался, измочалив себя до потери сознания, тысячу раз переживал – и разделял с ней эти минуты и тысячу раз кричал от боли, пока робот не впрыснул снотворное, погрузив меня в криогенную фугу, – звездолет достиг точки перехода для скачка к системе Армагаста.

Очнулся я уже в «кошачьем ящике» Шредингера. Робот-корабль загрузил меня в энергетическую оболочку и запустил ее на орбиту. Некоторое время я пребывал в растерянности – может, все то, что я разделил с Энеей, привиделось мне в страшном сне? Но нет, подлинность этих мгновений обрушилась на меня, вновь заставив кричать от боли. Видимо, я пребывал в полном безумии не один месяц.

Вот что довело меня до помешательства.

Энею тоже утащили из собора Святого Петра и тоже всю в крови и без сознания, но ее не накачали наркотиками. Она пришла в себя – и это сопереживание ее пробуждению было явственнее, чем все, что я когда-либо мог вызвать в своей памяти. Каменные стены громадного круглого зала уходили ввысь на десятки метров. Тусклый свет лился сквозь окно на потолке. Энея решила, что свет – обман зрения и зал находится скорее всего где-то глубоко под землей.

Пока я был без сознания, медики привели меня в приличный вид для десятиминутного суда, но об Энее никто не позаботился: разбитое лицо болело, левый глаз едва открывался, правый плохо видел из-за контузии, губы распухли. С нее сорвали одежду, выставив на обозрение синяки, ссадины и порезы.

Ее привязали к ржавому железному каркасу, подвешенному на цепях, спускавшихся с потолка. Ее руки и ноги безжалостно пристегнули и прикрутили к раме. Ее ступни оказались в нескольких дюймах от решетчатого пола. Головой она могла двигать свободно.

В круглом зале почти пусто – только большое мусорное ведро с пластиковым пакетом справа от ржавого кресла, а слева – ржавый поднос с инструментами: древние зубные долота и клещи, скальпели, хирургические ножовки, какие-то длиннющие щипцы, мотки колючей проволоки, длинные ножницы, короткие зубчатые ножницы, бутылки с темной жидкостью, тюбики, иглы, суровые нитки и молоток. Но еще страшнее то, что под ней, – решетка, а под решеткой ряды крохотных голубых язычков пламени.

В воздухе пахло газом.

Энея дернулась, попробовав ослабить веревки, – бесполезно, только боль пульсирующими ударами отозвалась в стянутых лодыжках и запястьях. Она бессильно откинула голову на железную раму и стала ждать, что будет дальше. Волосы сбились в колтун, на затылке была громадная шишка, а чуть пониже – еще одна. Перед глазами все поплыло, и Энея с трудом справилась с приступом тошноты.

Но вот открылась потайная дверца, и вошла Радаманта Немез. Направилась к Энее, остановилась справа от края решетки. Следом – еще одна Радаманта Немез вошла и встала слева. Еще две Немез заняли место позади первых. Никто не проронил ни слова. Энея не делала попыток заговорить первой.

Все замерли в ожидании – и вот воздух замерцал, и перед Энеей материализовался Джон Доменико кардинал Мустафа – голографический образ в натуральную величину. Иллюзия физического присутствия была бы полной, если б не отсутствие на голограмме кресла, и потому казалось, что кардинал парит в воздухе. Выглядел Мустафа куда более молодым и здоровым, чем на Тянь-Шане. Секунды через три к нему присоединились массивный кардинал в алом облачении и худой, словно чахоточный, священник. А еще мгновение спустя через настоящую дверь в настоящей стене настоящей темницы вошел высокий симпатичный мужчина в сером, с иголочки, костюме и остановился рядом с голограммами. Мустафа и второй кардинал продолжали сидеть в невидимых креслах. Епископ и мужчина в сером стояли поодаль.

– Мадемуазель Энея, – заговорил Великий Инквизитор, – позвольте вам представить госсекретаря Ватикана его преосвященство кардинала Лурдзамийского, помощника госсекретаря монсеньора Лукаса Одди и нашего многоуважаемого советника Альбедо.

– Где я? – спросила Энея. Ей пришлось повторить вопрос дважды – разбитые губы не слушались.

– Сначала, моя дорогая, мы ответим на все ваши вопросы. А потом вы ответите на наши. За это я ручаюсь. Что же до ответа на первый вопрос, вы находитесь в тайной… э-э… комнате переговоров… в замке Святого Ангела, на правом берегу нового Тибра, неподалеку от Ватикана, все еще на планете Пасем.

– Где Рауль?

– Рауль? – переспросил Великий Инквизитор. – А-а, это тот неудачливый телохранитель? В данный момент, полагаю, он завершил беседу со Священной Канцелярией и находится на борту корабля, который вот-вот покинет нашу замечательную систему. Он вам нужен, дорогая? Тогда мы быстро все уладим, и его вернут в замок Святого Ангела.

– Да нет, не нужен, – пробормотала Энея, и слова ее отозвались во мне мучительной болью, но вот боль отступила, и я ощутил то, что она прятала за безразличием слов: заботу и тревогу.

– Как пожелаете. Сегодня мы хотим побеседовать именно с вами. Как вы себя чувствуете?

Энея промолчала.

– Что ж, – вздохнул Великий Инквизитор, – вряд ли вы рассчитывали на безнаказанность, осмелившись напасть на святого отца в соборе Святого Петра.

Энея что-то пролепетала.

– Что-что, моя дорогая? Мы не поняли. – Мустафа самодовольно усмехнулся.

– Я… не… нападала… на… Папу.

Кардинал развел руками:

– Ну, если вы так считаете, мадемуазель Энея… Однако ваши намерения отнюдь не выглядели дружелюбными. Что же вы замышляли, когда бежали к святому отцу по центральному проходу?

– Я хотела предупредить его.