Василий Воронков - Синдром отторжения

– Не все, но многие. Так продолжается уже два года, все два года я наблюдаю за вами. Каждый раз – это что-то новое, вы как рождаетесь заново. Мы думали вначале, что ваше состояние будет постепенно улучшаться, что с каждым разом вы все ближе и ближе будете приближаться к себе настоящему, но, к сожалению, это не так.

Боль в груди сменилась холодом. Эта худенькая девушка с черными волосами, похожая на Лиду, и ее тихий вздрагивающий голосок испугали меня сильнее, чем все, что мне довелось до сих пор увидеть.

– В смысле каждый раз? О чем вы говорите? Я не понимаю. Я никак не могу быть здесь два года. Это невозможно! И мои воспоминания…

– Все это идет по кругу. Каждый раз вы приходите в себя и становитесь другим, не таким, как раньше. Иногда вы даже не можете говорить, у вас отсутствуют базовые моторные функции. Иногда, как в этот раз. Но все равно. Чем дольше все это длится…

Девушка не договорила и быстро взглянула на полусферу камеры наблюдения над дверью.

– Проходит время, – сказала она тише, – и вы не выдерживаете. Чем больше вы думаете о происходящем, чем больше погружаетесь в воспоминания, тем больше находите странностей и противоречий. В конце концов, – голос у двойника Лиды дрожал, – вы не выдерживаете, и происходит коллапс. А потом все начинается с самого начала, с новых фальшивых воспоминаний. Сейчас уже двенадцатый раз.

Я смотрел на нее, чувствуя, что внутри все онемело. Ледяной холод, как яд, разливался по всему телу. А глазок камеры наблюдения азартно поблескивал над дверью.

Я рассмеялся.

Таис пораженно уставилась на меня.

– Интересно, – сказал я, – а как долго вы репетировали эту речь? Я не идиот и понимаю, что мы вовсе не на Земле. Это, – я показал на светящиеся белые стены, – орбитальная станция с искусственной гравитацией и искусственным воздухом. Я слишком много времени провел на кораблях, чтобы меня можно было так легко обмануть.

– Но, подождите, я… – затараторила, часто моргая, Таис.

– Потом эта ваша история с ложными воспоминаниями, – невозмутимо продолжал я. – Неплохо придумано, конечно. Но, честно говоря, поверить сложно. Вся моя жизнь придумана? А потом я перезагружаюсь, как компьютер? А в процессе перезагрузки вы, видимо, бреете меня, стрижете ногти и волосы, подготавливаете, так сказать, к новой жизни?

Таис ничего не пыталась возразить и лишь смотрела на меня влажными от слез глазами.

– Ни разу не слышал более чудовищного бреда! – заключил я. – И ведь поначалу я готов был вам поверить. В следующий раз подготовьтесь получше!

– Я понимаю, – сказала Таис, – понимаю, что вам очень сложно принять все это, но…

Кнопочный телефон в ее кармане завибрировал, и она прижала руку к бедру.

– Вас вызывают, – усмехнулся я. – Вы не справились. Нужно согласовать детали вашей душещипательной истории, а то, смотрю, вы совсем запутались.

Таис молча отвернулась и направилась к двери. Ее длинные волосы рассыпались по плечам. Черные блестящие волосы Лиды.

Вновь навалилась болезненная тяжесть. Стало трудно стоять на ледяном полу, распрямив плечи, – что-то как будто пыталось столкнуть меня вниз, заставляло склонить колени. Свет в комнате с каждой секундой становился пронзительней и резче – я был уверен, что тот самый Алик, наблюдающий за нами через камеру над дверью, прибавляет с садистской ухмылкой яркость.

Таис вышла. Дверь закрылась.

Покачиваясь, точно пьяный, я вернулся на кровать. Меня опять одолевала мигрень, я закрыл глаза и постарался расслабиться, но мне не становилось легче – длинные раскаленные иглы медленно вонзались в мои виски.

Я увидел Лиду лишь после зимних каникул. Мы столкнулись в коридоре перед аудиторией, и она тут же отвернулась, испугавшись заглянуть мне в глаза.

Всю лекцию я наблюдал за ней.

Лида сидела на два ряда ниже, и иногда ее скрывала голова какого-то долговязого парня. Лектор стоял, вытянувшись, у стола и зачитывал, как по бумажке, монотонную речь. Лида поправляла волосы, собранные в длинный хвост на затылке, искала что-то в суазоре, нетерпеливо перелистывая страницы, шепталась с Анной, пыталась высмотреть кого-то в аудитории, но ни разу не обернулась.

Виктор тогда не пришел, и я сидел среди пустых стульев. День выдался пасмурным, а лектор забыл отключить электронные шторы после короткого голографического представления, и казалось, что за окном стоит глубокая зимняя ночь.

Я открыл суазор, намереваясь послать Лиде сообщение – что-нибудь ненавязчивое, вроде «как провела каникулы?», – но не решился. Я смотрел на нее – она сражалась с прической, игралась с суазором, искала знакомых в аудитории, перешептывалась с подругой – и понимал, что совершенно ей не нужен. Когда мы столкнулись в коридоре перед парой, Лида не обрадовалась, не удивилась, а просто была смущена – это походило на случайную встречу с человеком, которого давно уже позабыл, но который, вопреки твоему желанию, упорно напоминает о себе.

Я не хотел навязываться.

Но тем не менее открыл ее страницу в соцветии, где она не появлялась пару недель подряд.

Преподаватель пересказывал содержание учебника.

Я просмотрел последние записи на ее страничке и отложил суазор. Из-за скучного сумрака поточной мне хотелось спать. Лида не обращала на меня внимания. Лектор говорил синтетическим голосом, как робот.

Я положил голову на руки и закрыл глаза.

Откуда-то издалека доносился занудный голос, я не вслушивался, и лишь отдельные слова пробивались сквозь густую дрему – «основы», «траектория движения», «тонкий расчет». Потом исчезли, потерялись и эти бессвязные обрывки машинальной речи, я решил, что действительно могу заснуть и, представив, как какой-нибудь безмозглый шутник примется бесцеремонно расталкивать меня посреди лекции, мотнул головой и открыл глаза.

Преподаватель действительно замолчал.

Он стоял, сгорбившись, отвернувшись от нас к погасшему экрану на стене и развернув огромный, точно альбомный лист, суазор. Руки у него тряслись. Остальные студенты тоже что-то листали в суазорах. Сидящая надо мной девушка часто и неровно дышала, как во время приступа астмы. Лида перестала шептаться с Анной и вдруг, впервые за всю лекцию, обернулась и посмотрела на меня. В ее зеленых глазах читались сожаление и страх.

Пальцы у меня на руках окоченели, хотя в аудитории работали на полную мощность отопители. Я сцепил руки, сжав их так сильно, что побелели ногти, и только тогда посмотрел в лежащий на столе экран суазора, открытый на страничке Лиды. Поверх фотографии «Патрокла», опубликованной Лидой в соцветии когда-то очень давно – еще в другой жизни, – выплыло прозрачное окошко с извещениями о новых записях. Броские красные цифры быстро возрастали, отсчитывая какие-то судорожные порывистые секунды – двенадцать, двадцать шесть, тридцать три. Я схватил суазор, коснулся нетерпеливо дрожащего окошка, и вдруг кто-то сказал: