Ким Робинсон - Марсианская трилогия

Сакс стоял и смотрел вниз на один из этих плоских щитов, подсчитывая, сколько воды должно было собраться в озере, прежде чем прорвало дамбу. Подходить к краю обрыва слишком близко здесь было нельзя: новые стены каньона были явно нестабильны. Растений виднелось немного: лишь несколько полос цвета бледного лишайника, создававшие приятный контраст с оттенками скальных пород. Северная река представляла собой широкий, небольшой глубины бурный поток ледникового молока, несущийся примерно в ста восьмидесяти метрах внизу. Её притоки прорезали висячие долины гораздо меньшей глубины и сбрасывали свои воды прозрачными водопадами, напоминавшими тонкослойные разливы красок.

Если смотреть на каньоны, то плато, где раньше находилось дно Великой Северной равнины, теперь было прорезано притоками, которые напоминали прожилки на листе. Изначально это был регион напластованной земли, которая выглядела так, будто контуры рельефа были искусно выгравированы, а теперь по выточенным водой углублениям стало видно, что пластинки этих лекал уходили на многие метры вниз, словно участок нанесли на карту, где были обозначены самые дальние глубины.

Была середина лета, и солнце парило в небе целый день. Облака, преодолевая ледники, плыли на север. Когда солнце опускалось к своей самой низкой точке, что случалось во второй половине дня, эти облака уносило на юг, к морю, в виде густого тумана, окрашенных в бронзовые, пурпурные или прочие яркие и нежные оттенки. Плато украшали редкие пустынные цветы, что вызывало у Сакса в памяти ледник Арена – первое место, которое привлекло его внимание, ещё до инсульта. Тот случай он помнил очень слабо, но ледник врезался ему в память примерно так же, как утятам запоминались первые увиденные ими существа, которых они принимали за своих матерей. Сейчас на планете росли леса, где древостои гигантских секвой затеняли сосновые подлески; высились живописные морские утёсы, где собирались крупные облака и гнездились линяющие птицы; разрастались всевозможные джунгли внутри кратеров и там же зимой образовывались бесконечные снеговые дюны; тянулись почти вертикальные уступы, необъятные пустыни красных песков, склоны вулканов из чёрных пород; существовали самые многообразные биомы, но для Сакса не было ничего лучше этих голых скал.

Он шагал по камням. Его проворная машинка старательно следовала за ним, пересекая притоки в первых бродах, где только могла проехать. Цветущее лето – хоть это и не было заметно уже на десятиметровом отдалении – насыщалось тёплыми оттенками, производя впечатление столь же приятное, что и любой дождевой лес. Почва, которая образовывалась за многие поколения этих растений, была практически бесплодной, и её свойства улучшались очень медленно. Процесс был сложным и потому, что всю почву, опадавшую в каньоны, ветром уносило в Северное море, а на напластованной земле зимы бывали такими суровыми, что почвы не играли особой роли и лишь становились вечномерзлым грунтом. Поэтому каменистые пустыни медленно превращались в тундру, и оставалось заняться созданием почвы для более перспективных регионов на юге. Что представлялось Саксу вполне приемлемым. Оставалось ждать ещё много столетий, пока возникнет первый ареобиом, который будет иметь такой скудный и неземной вид.

Пробираясь по валунам, глядя под ноги, чтобы не раздавить какое-нибудь растение, Сакс повернул к своей машине, которая теперь скрылась из виду. Солнце висело примерно на той же высоте, где было весь день, и было удалено от глубокой и узкой новой Великой Северной равнины, которая тянулась вниз в пределах широкой старой. И оттого здесь было трудно ориентироваться: север мог находиться где угодно, в любой точке ставосьмидесятиградусного круга, но, как правило, оказывался у него за спиной. И отсюда нельзя было так просто выйти к Северному морю, которое начиналось где-то впереди, из-за белых медведей, которые были активны на том побережье – вторгались на лежбища и убивали тюленей.

Сакс ненадолго остановился и сверился с наручной консолью, чтобы получить точные данные о своём местонахождении и местонахождении своей машины. Сейчас у него стояла очень надежная программа, которая позволяла это определить. Он выяснил, что находился на 31,63844 градусе долготы и 84,89926 северной широты, плюс-минус несколько сантиметров, а машина – на 31,64114; 84,86857. Ему было достаточно взобраться на вершину бугра в форме буханки хлеба на западо-северо-западе, чтобы её увидеть. Да. Вон он, марсоход, лениво катился с пешеходной скоростью. А там, в трещинах этой хлебной буханки (какой удачный антропоморфный аналог!), пробивалась мелкая сиреневая камнеломка, жизнелюбиво устроившаяся под укрытием изломанной скалы.

И что-то во всем этом здорово успокаивало: напластованная земля, камнеломка в свету, машинка, спешащая к нему, приятная усталость в ногах… и что-то неопределённое, чего нельзя было объяснить какими-то отдельными ощущениями. Что-то сродни эйфории. Он полагал, что это и была любовь. Дух места, любовь к месту… ареофания – не только такая, как Хироко её объясняла, но и как она её чувствовала. Ах, Хироко… неужели она действительно могла ощущать эту радость, причём постоянно? Блаженное создание! Неудивительно, что она излучала такую ауру, собирала столько последователей. Пребывать в такой безмятежности, научиться чувствовать её саму по себе… любить планету. Любить жизнь на ней. Безусловно, биологическая составляющая в этом пейзаже была важнейшей, если так на него посмотреть. Даже Энн пришлось бы это признать, окажись она сейчас рядом с ним. Интересно было бы проверить эту гипотезу. «Посмотри, Энн, на эту сиреневую камнеломку. Смотри, как она привлекает внимание». Сосредоточенный взгляд в середину неровного ландшафта – и любовь рождалась сама собой.

И действительно, эти совершенные земли казались ему чем-то вроде изображения самой вселенной, во всяком случае в её отношении живого к неживому. Он руководствовался биогенетическими теориями Делёза, которые являли собой попытку объяснить с позиции математики и в космологическом масштабе что-то наподобие viriditas Хироко. Насколько Сакс понимал, Делёз утверждал, что viriditas была нитевидной силой при Большом взрыве, сложным пограничным феноменом между силами и частицами, чистой потенциальностью до тех пор, пока планетарные системы второго поколения не собрали весь набор более тяжёлых элементов – и в этот момент возникла жизнь, разразившись «маленькими взрывами» в конце каждой нити viriditas . Этих нитей было не слишком много, и они были равномерно распределены по вселенной, следуя галактическому комкованию и отчасти придавая ему форму, так что каждый маленький взрыв на конце нити был удален от остальных, насколько это возможно. Поэтому все островки жизни находились на почтительном расстоянии друг от друга в пространстве-времени, и контакты между ними были крайне маловероятны просто потому, что все они были поздними феноменами и держались обособленно – у них не было времени для контакта. Эта гипотеза, если она верна, казалась Саксу более чем разумным объяснением провала программы поиска внеземных цивилизаций – того, что безмолвие звёзд длилось уже около четырёх веков. Пусть это и было как один миг в сравнении с миллиардами световых лет, которые, по оценке Делёза, отделяли нас от других островков жизни.