Unknown - Венок Альянса (СИ)

– Многие потеряли. Я вообще не пойму, зачем такой сложный прикол - когда из всей семьи выживает один человек, а ведь много таких случаев. Словно вся семья собрала все свои силы в нём, умерла, чтоб его спасти, чтоб он жил, помнил, казнил себя… Ну, моя-то мать чуму пережила, но легче ли от этого…

– Всегда больно хоронить близких. Но я своих ещё и предал.

– Ну, опосля-то чего себе не напридумываешь… Если так говорить, я тоже предавал мать, когда уходил воровать, и меня могли и прибить где-нибудь, а она сидела одна дома, ждала… Я утром проверял, жива ли она, она вечером - жив ли я…

Моралес тяжко прислонился лбом к узорно переливающейся стене.

– Нет, я-то на самом деле предал. Конечно, я считал бы так и в том случае, если б оказался в это время в рейсе, ненавидел бы себя за то, что оказался вне опасности… Но сейчас понимаю - всё же это было бы легче. Быть там, всем вместе - это самая ужасная казнь. Когда не знаешь, когда не рядом - можно представлять и хорошее. Да, была б хоть работа какая-то… Хоть что-то, что отвлекало бы… Целый день сидеть у постели дочек, потом всю ночь сидеть с женой в спальне, сейчас кажется, что мы вообще не спали тогда… Какие-то одни бесконечные сутки, мутные, опостылевшие как бесконечный повтор сериала по ночному каналу. А потом… Ну, кому я рассказываю, ты наверняка всё это тоже знаешь. Сколько их было, всяких умников, там-сям голосивших, что нашли лекарство, что исцелились. Некоторые, кажется, были просто сумасшедшие… Но что делает с людьми отчаянье, ты ж понимаешь. С тобой оно ничего такого страшного и не делало, мародёрить-то, тьфу… Вот один голос в тебе говорит: это чушь, бред или шарлатанство. А другой голос напоминает, сколько там у тебя ещё в заначке лежит, да что из вещей ещё продать можно. Вот я поехал… Ну, аппетиты у лекаря были будь здоров, купить на всех-то было никак. То есть, вот такой вот пузырёк - ну, может, его на двоих хватит, может - на троих, но не на четверых же? Кому-то жить, кому-то нет, как выбирать? Семейным советом? Ехал и думал, ехал и думал. Вспоминал всё, как женились, как девчонок родили, как в отпуска ездили к морю… Как наши соседи один за другим перемёрли - на нашей улице тогда остались живых три дома… И телепрограммы эти бесконечные, истерично-бодрые голоса, программы того-то, концерты там-то, проповеди эти паршивые… в глазах темнело… И я выдул этот пузырёк сам. Вернулся, что-то сказал, что ограбили в дороге… И жил, ждал, когда они начнут умирать, а я буду это видеть, а я выживу… Не все оскотиниваются, конечно, но большинство. Ну, конечно, никакое это было не лекарство, неделя, что ли, прошла - хуже ещё стало… А потом уже на самом деле средство нашли, Джил вот, правда, не дождалась… Они так и не узнали, но сам-то я знал, что я сделал, каким я оказался. Я им так и не сказал. Нет страшнее для родителей - видеть презрение в глазах детей. Можно, чтоб жертвовали родители для детей, на то они родители, или супруги - для того когда-то клялись друг другу… Но никогда - дети для родителей. Дети вообще ничего не должны. Если ты отец - умри, своими руками себя убей, но чтоб дети жили. Я их всё равно пережил, конечно, не поэтому… Но тяжесть с моей души уже ничто не снимет. У них я просить прощения не посмел, а сам я себя никогда не прощу.

Виргиния стояла на серо-зелёном каменистом склоне. Внизу зеленела залитая солнечным светом долина, белые барашки паслись на сочной, невообразимо яркой траве, укрытие пастуха белело чуть поодаль – Виргиния знала, как называется это примитивное сооружение, призванное укрыть от ветра и дневного зноя, но сейчас не могла вспомнить это название. Но то, что внизу, по правде говоря, и мало интересовало её, её взгляд, её сердце были устремлены вверх, к чернеющим на фоне неба утёсам, к синим горам в ослепительно белых снежных шапках. Где-то там, на одном из этих утёсов – она не могла, конечно, видеть, но знала, чувствовала, куда не достают даже самые высокие из сосен, куда достают лишь молнии с неба да величаво парящие орлы, её ждёт фигура в тёмном плаще… Может быть, не плаще, но она ясно представляла развеваемые ветром полы, развеваемые ветром волосы… Ждала не в том смысле, что знала, что взор её был обращён вниз, к одинокой карабкающейся по крутым склонам фигурке. Ждала как цель её пути.

«Ты… ты… только подожди, не уходи, я скоро взберусь, это совсем недолго…».

Когда очередной камешек провернулся под её ногой, её поймала крепкая, сильная рука. При виде знакомой лысоголовой фигуры в тёмной мантии Виргиния испытала неудовольствие.

– Какого чёрта здесь делаешь ты?

– Я пришёл в твой сон, разве непонятно? Мы, техномаги, очень любим влезать в головы людей во сне. Это открывает массу интересного. Во сне человек доверчив, открыт… Ты пыталась изучить меня, храбро, как любознательный котёнок, тычась в моё сознание, теперь я изучаю тебя.

Виргиния думала, что же в нём кажется ей большей дерзостью – то, что он вломился в её сон, один из самых личных, щемящих снов, или то, что у него тоже большие светлые глаза, он тоже одет в тёмное – да и волосы его, до того, как он обрил их, наверняка тоже были светлыми. Словно он покушался на то, что она считала только своим.

– Ты ведь знаешь, где мы, верно? И я тоже знаю. Это Кавказ. Ты никогда не была на Кавказе, но там была твоя мать. Когда она хорошо закончила год, родители решили в подарок отправить её в путешествие… Куда она выберет. Ей захотелось чего-то экзотического, и поскольку в Индии она уже была… Хорошо закончила год она в частности потому, что подтянулась наконец по литературе, на которую до этого… как это ты выражаешься… забивала. Она написала большой реферат по романтизму, в частности, про русского поэта Лермонтова… И захотела посетить места, где он жил и творил. Из этого путешествия она привезла те фотографии…

– Да… те самые… - Виргиния сердито отвернулась, пытаясь вырвать руку из руки Гелена.

– Ты смотрела их… касалась их, думая о том, что он тоже их касался. Твоя мать неплохо фотографировала, цвета были такие живые, яркие… эта яркость перешла в твои сны, в памяти матери эти краски могли потускнеть, а на фотобумаге – нет. Синие горы и парящие в небе птицы тоже стали для тебя неким символом… То немногое, что ты сумела узнать об отце. О своём настоящем отце. Та фигура, которая ждёт тебя далеко вверху на утёсе – не русский поэт Лермонтов.

– Он был очень начитанным, говорила мама. В ту, их последнюю встречу они говорили, как ни странно… Она показала ему эти фотографии, и они заговорили о Лермонтове. Он читал его стихи, что-то, кажется, даже в подлиннике… Он держал в руках эти фотографии и рассказывал что-то… Что сам знал о жизни Лермонтова… Его пальцы касались их, этот след, конечно, стёрло время, но… но не для меня. И когда зашёл Бестер, мама говорила, он разорался, потому что увидел, что он без перчаток. Он, кажется, не имел представления, без чего ещё некоторое время назад он был…