Дэвид Вебер - В ярости рождённая

– А ты, Дядя Артур, на моём месте предал бы всё огласке? – мягко задала она вопрос. – Если Его Величество лично приказал бы тебе молчать, подчинился бы ты или нет?

– Проклятье…

Он внезапно застыл, сообразив, что именно она имела ввиду. Её интересовала совсем не его готовность оказаться перед трибуналом, а его готовность отказаться повиноваться недвусмысленному приказу Императора. Потому что именно к этому сводился её вопрос! Не к бесхребетному идиотизму Юробы. Не к уступке великого герцога Филипа политической целесообразности. И даже не к желанию ведомства Канарис воспользоваться ценнейшей информацией, которая сама шла им в руки.

Нет. Всё сводилось к тому простому факту, что он, сэр Артур Кейта, был личным вассалом Императора Человечества. К тому, что он принёс личную присягу Императору Симусу II, а перед этим Императрице Мэри, он поклялся быть его слугой «жизнью, честью и долгом, пока мой Император или смерть не освободят меня от этой клятвы».

– Нет, Алли, – тихо сказал он наконец. – Я бы не смог.

– Не могу и я, – сказала она. – Не в этот раз. Если бы приказ исходил только от Юробы и Канарис, то да. Но не сейчас. Не сейчас, когда приказ пришёл от самого императора. Я не могу обмануть его... даже если он обманул меня .

Кейта внутренне содрогнулся, ощутив безграничную боль в её последних пяти словах.

– Алли, он не обманул…

– Он сделал именно это, Дядя Артур, – категорически возразила она. – Он сделал выбор. Возможно даже правильный. Возможно, Канарис права, собираясь использовать Уотса, извлечь хоть какую-то пользу из его предательства. Но это не отменяет того факта, что Канарис и Юроба и, да, Его Величество, обманули Роту. Её мёртвых. Моих мёртвых.

Непролитые слёзы стояли в её зелёных глазах и она медленно покачала головой, скорбно, словно мать, оплакивающая смерть своего дитя.

– Я повинуюсь его приказу, – сказала она. – Этому приказу, этому последнему приказу. Но ни одному больше, Дядя Артур. Ни одному.

Она подняла руку и отстегнула от воротника своей формы эмблему с арфой и астролётом. Арфой и астролётом Дома Мерфи. Она через завесу слез мгновенье смотрела на эмблему, мерцающую на её ладони, а потом положила её на журнальный столик между собой и Кейта.

– Я не могу служить Империи, которая ставит целесообразность выше моих мёртвых, – её голос задрожал и она резко встряхнула головой, на сей раз почти в ярости. – И я не могу – не буду – служить Императору, который позволил этому случиться, – добавила она хрипло, смотря ему прямо в глаза. – Может быть это всё оправдано, но я не могу служить больше не... не предавая Роту. И если все остальные в этой проклятой вселенной собираются предать моих мёртвых, – её губы задрожали, – пусть они сделают это без меня.

Она провела пальцами по арфе и астролёту в последний раз – нежно, как возлюбленная – встала, высокая, стройная и гордая напротив окон, выходящих на обелиск Кенотафия, с глазами полными слёз. Бросив ещё один, последний взгляд на эмблему, сиротливо лежащую на журнальном столике, и повернулась к Кейта.

– До свидания, Дядя Артур, – тихо попрощалась Алисия Дэйдра ДеФриз, и, развернувшись, покинула кабинет, твёрдо намереваясь никогда больше сюда не возвращаться.

Тьма рассеивалась.

Медленно, почти неощутимо даже для такой как она, истончилась сама сущность покрова темноты. Остатки спокойствия унесло вдаль и она, нехотя сбрасывая оцепенение сна и жалуясь на то, что её потревожили, куталась, словно с трудом просыпающийся ранним морозным утром ребёнок в одеяло, в обрывки съёживающейся тьмы. Но покой ускользал из её рук и она наконец проснулась... в темноте.

И всё же это другая темнота , словно адским холодом обожгла её острая мысль. Её сущность протянулась вдаль, быстро и настойчиво, с чем-то, что смертные возможно назвали бы страхом, но лишь пустота ответила ей, и клинок скорби проник в её сердце.

Они ушли – её сестры и их создатели. Все ушли. Она, кто всегда существовала как триединое сознание, осталась одна, и тьма высасывала остатки её сущности. Пустота стремилась пожрать её, а она сама стала всего лишь тенью той, кем была когда-то... тенью, чувствовавшей, что прибой одиночества пел ей о неизбежности полного растворения в абсолюте.

Сосредоточившись, она установила барьер отсекающий пустоту. Когда-то это было совсем просто – теперь же это усилие повисло на ней как якорь, но всё-же эту тяжесть она могла вынести. Раскинув нити своего сознания ещё дальше, исследовав обширные зияющие пустоты своего существа, она была потрясена тем, что увидела. Тем, как сильно она ослабела, сколь многого она лишилась.

И всё же она осталось той, кем была – уменьшенной копией самой себя – с искоркой мрачного юмора отметила она. Она и её сестра однажды задались этим вопросом. Они обсуждали его, когда у их повелителей не было поручений для них, шепча друг другу сквозь оцепенение сна. Вера смертных вызвала их создателей к жизни, пусть они и отрицали это, но она/они знали, что когда эта вера исчезнет, исчезнут и те, кому она/они служили. Но что будет с ними? Исчезнут ли вместе с ними и они? Или они, невольно или вследствие невнимательности, создали силу способную пережить своих творцов?

Сейчас она знала ответ... и прокляла это знание. Быть последней и знать об этом, чувствовать зияющую рану там, где должны были быть её другие «я», было столь же жестоко как любое возмездие, которое когда-либо она/они несли. И чувствовать себя столь уменьшившейся, ей, когда-то бывшей самой жестокой и самой ужасающей из всех её «я», стало всего лишь изящным довеском к этой муке.

Она реяла в темноте, которая больше не утешала, желая покоя – даже если должна будет найти его в небытие – который она потеряла, но всё ещё наполненная целью, ради которой была создана. Необходимость и потребность трепетали внутри неё, а она никогда не была терпеливой или послушной. Видимо её исчезнувшие создатели, будь они прокляты, что-то напутали, оставив её без руководства, лишив призвания, и она колебалась на грани решения – последовать за одиночеством к смерти или вернуться к жизни, отправившись вслед за неясной потребностью.

И что-то ещё мерцало на самом краю её чувств. Пусть более слабое, чем даже она сама в этот миг, но всё-таки достаточное, чтобы смыть остатки тьмы, и она наощупь отправилась туда, откуда пришёл этот свет. И, достигнув его, встрепенулась в эйфории узнавания. Это было оно – то самое эхо, её отражение, которое тревожило её в полузабытых снах, оно стало более ярким, более острым, чем когда-либо прежде. Все его потенциальные возможности и все возможные альтернативы коллапсировали в этот миг – этот единственный узловой момент, когда её отражению предстояло сделать выбор. Выбор, к которому они обе так долго шли.