Василий Гриневич - Зачет по выживаемости

— Не преувеличивай.

— А помнишь ночное казино перед отъездом?

— Тебе нельзя играть в азартные игры.

— Помнишь, — удовлетворенно протянул Алексей, — умница ты моя. Если бы вы с Юлей тогда заранее не купили обратных билетов в Днепропетровск, пришлось бы добираться домой пешком.

Полыхнуло особенно близко почти одновременно с громовым раскатом.

— Проклятая планета, — сказал Алексей. — Знаешь, что я сделаю, как только вернусь домой? Слышишь?

— Слышу, — сказал я, не оборачиваясь.

— Первое, что я сделаю, как только сойду с трапа, — это подам жалобу в Административный Совет Школы.

Во вспышках молний заросли вокруг отливали черно-белым глянцем.

— Чего ты молчишь, Васич?

— И что ты там напишешь? — спросил я.

Валентин лежал под черными нависающими корнями старого поваленного дерева, в обхвате ничуть не меньше, чем трехсотлетняя секвойя, и прислушивался к лесным звукам. Место было то самое. Солнце стояло в зените, просвечивая сквозь пелену облаков мутным белесоватым шаром. Справа начинался песчаный откос, и где-то дальше, невидимая за сплошной зеленой стеной, шумела на перекатах река. Слева, поросшие пятнами мха, выпирали из земли крутые лбы огромных валунов. Даже куст, чем-то уродливо похожий на земную омелу, что вырос в расщелине ближайшего валуна, был, кажется, Валентину знаком. Да, место то самое. Ошибиться Валик не мог. Оставалось только ждать. Если все произойдет так как и должно, ждать осталось не так уж и долго.

Терпения Валику было не занимать. Было в нем что-то от первобытного кроманьонца, охотника, наделенного бесконечным терпением выслеживать добычу и сидеть в засаде, несмотря на жару, дождь или холод. Терпения, от которого зависела сама жизнь: не спугнуть добычу, не выдать себя ничем — ни шорохом, ни дыханием, ни запахом, слиться с листвой, травой, землей, корнями; затаиться, замереть, превратиться в собственную тень, бестелесную и невесомую. Даже тяжело дать определение этому качеству, что это — следствие более грубой, первобытной душевной организации или это настоящий талант, гений, к вершинам которого поднимаются лишь единицы. Если бы Валентина спросили об этом, он бы, вероятно, удивился. Терпение было таким же его неотъемлемым качеством, как умение дышать или говорить. Умение говорить — талант? А дышать?

Над головой с тихим звоном вилась мошкара, садилась на лоб, щеки. Валентин не обращал на нее внимания. Со стороны переката доносился шум бегущей воды, какие-то всплески, что-то вроде искаженного кваканья: то ли протяжное скрежетание, то ли всхлипы. Ветер доносил запах речной сырости. Ничто не предвещало той ужасной сцены, которую Валентин увидел в своем будущем. Или все это, действительно, был только бред? Да нет. Вот это место — наяву, то самое, что он видел на Земле.

Солнце скрылось в набежавших тучах. Начал накрапывать дождь. Ожидание подходило к концу. Вот-вот хлынет ливень, а потом…

Убежище у Валентина было идеальное. Вряд ли он сейчас мог бы ясно описать свое состояние. Сказать, что у него быстрее забилось сердце, все напряглось внутри — нет, не то. А между тем эмоции в подлунном мире не настолько утонченны, чтобы нельзя было подобрать никаких аналогий. Что общего между готовым распуститься цветком и снайпером, поймавшим цель в перекрестие прицела? Или куколкой, превращающейся в бабочку, и физиком на пороге открытия? Предчувствие того, что через мгновение события примут необратимый характер. И произойдет это по твоей воле. Есть в этом мгновении скрытый пафос, беззвучный восторг, плохо осознаваемый в череде убегающих секунд, и только оглянувшись через некоторое время, мы вдруг ясно видим, что стояли в тот момент на вершине, откуда могли выбрать любой путь; но так или иначе предстоит нам теперь дорога вниз, в долину, к обычным людям и мирской суете.

Дождь начал быстро усиливаться. Лесные шумы неожиданно смолкли, шум падающих капель слился в один сплошной фон, полыхнула молния почти одновременно с громовым раскатом, и Валентин увидел то, что ожидал и одновременно боялся увидеть, — смерть в виде огромного змеевидного тела, прорезающего наискось подлесок от песчаного откоса к выпирающим слева валунам. А следом за ним — еще одну смерть. Двигались они невероятно быстро и почти бесшумно, словно скользили над травой две струящиеся змеевидные твари в волнообразном веере мелькающих бесчисленных ног. Настоящая смерть — стремительная, бесшумная, воплощенная в два кошмарных образа. Треугольные асимметричные морды, покрытые удлиненными роговыми пластинами, как у трицератопса, оскаленные пасти, глаза без зрачков в обрамлении складчатых век. Две смерти: смерть-самец и смерть-самка в любовном экстазе.

Это был именно тот единственный вариант, который позволял Валентину уцелеть. Тяжело сказать, как эти чудовища выслеживали добычу: по звуку, запаху, чувствовали тепло, как змеи, или находили по каким-то скрытым вибрациям. Но, глядя на них, вряд ли кто-то стал бы сомневаться, что это совершенные в своем мире механизмы преследования и убийства. Безобразные в своем совершенстве и совершенные в своем безобразии. Тонны по две весом и, несмотря на это, легкие в движении, почти невесомые, скользящие над землей. Влюбленные. И потому сейчас кроме друг друга ничего не видящие и не слышащие.

Около валунов, поросших мхом, они сплелись в один невообразимый клубок, клыки к клыкам, обхватив мокрые от дождя тела друг друга бесчисленными беспокойными ногами, под струями хлещущего ливня, издавая утробное урчание, покусывая один другого и сплетаясь все тесней и тесней. Даже синеватые раздвоенные языки, словно наделенные самостоятельной жизнью, жадно искали друг друга в пасти, чтобы свиться вместе. В какую-то минуту Валентину показалось, что эта пара исчадий уже не распутается никогда. Они были так близко, что он явственно ощущал их запах. Но хватка чудовищ в конце концов начала ослабевать, невероятный гигантский клубок снова распался на два полосатых тела, и две твари, два исчадия ада, две смерти — самец и самка — бок о бок заскользили прочь, в сторону наплывающего из леса тумана. Две смерти, зачавшие новую жизнь.

Некоторое время Валентин продолжал неподвижно лежать под нависающими корнями. Сердце бешено колотилось около горла. Неужели все уже кончилось? Если б на его месте был Гриша Чумаков, он бы, вероятно, перекрестился. Но Валик не перекрестился, только с трудом разжал челюсти, сведенные мертвой хваткой, как капкан, и сплюнул сквозь зубы горечь. Ливень продолжал хлестать в полную силу. Сколько времени прошло? Две-три минуты? Полчаса? Час? Какая разница, если все уже позади. За грозовыми облаками было непонятно, где находится солнце. Стояла полутьма, изредка прорезаемая вспышками молний. Дождь, не ослабевая, лил как из ведра. Валентин поднялся и, добежав до откоса, начал спускаться к реке, придерживаясь рукой за низкий кустарник.